Больше никогда не спать

Теперь надо ждать. Лучше всего поспать ещё. Но я так голоден, что вначале съедаю остаток галетной каши. Запив водой, ложусь снова. Закрываю глаза. Гуляю в лёгком летнем костюме по узкой пристани, с обеих сторон вода. Судя по всему, нахожусь где-то, куда больше никого не пускают. Вдоль пристани — большие океанские корабли, насквозь проржавелые, потому что их никогда не красили. Кажется, что я иду по улице, на которой вместо домов стоят корабли. В конце пристани — лестница вниз. Пройдя между ржавых кораблей, я спускаюсь по лестнице; наверное, внизу туалет. Открываю две самозахлопывающиеся двери. Туалета нет. Это концертный зал. Оркестр готовится начать игру. Зал до потолка набит аплодирующими людьми. Нигде нет свободных мест. Ах, нет, всё-таки есть одно: моё, в центре ряда, в центре зала. Всё время спотыкаясь о чьи-то ноги, непрерывно бормоча извинения, я пробираюсь к своему месту. Теперь я замечаю, что публика состоит исключительно из пожилых людей, лет пятидесяти-шестидесяти. Мужчины в смокингах, женщины — в вечерних платьях, то есть, полуголые. Белые тела, толстые руки с синими венами. На всех женщинах одинаковые платья, не закрывающие спины, с вырезом до пупка впереди и с большими дырами странной формы по бокам, в которые, впрочем, не видно ничего, кроме белой кожи. Одинаковые платья? Не только. Одинаковые женщины. Они не похожи ни на кого из моих знакомых.

Я сажусь, и в зале гаснет свет. Дирижёр поднимает палочку, и оркестр, почти целиком состоящий из духовых инструментов, начинает играть так громко, что можно оглохнуть. Среди музыкантов есть одна девушка. Я вижу её так ясно, как будто рассматриваю её в лупу на групповой фотографии. Она играет на тарелках, хотя и сидит возле флейтиста. В каждой руке у неё по гигантской медной тарелке, она держит их наготове. Длинные светлые волосы, разделённые пробором посередине, падают ей на плечи. Когда она бьёт в тарелки, волосы развеваются на возникающем от удара ветру.

Кажется, что на голове у неё крылья. Застывшим взглядом она смотрит мне в глаза. Вдруг все инструменты замолкают. Один флейтист продолжает играть. Я понимаю, что девушка — собственность флейтиста. Она подтверждает это оглушительным ударом тарелок, от которого я и просыпаюсь.

Мои глаза открываются легко, но это единственная часть моего тела, которая пока ещё не затекла. Подняться стоит мне огромных усилий. Часы больше не тикают, даже если их потрясти. Совсем сломались. Я мысленно вижу, как ржавчина поражает механизм, словно рак, и как сталь рассыпается в коричневую пыль.

Молния разрывает небо, серое, как асфальт. Через четыре секунды я слышу удар грома. У горы Вурье, должно быть, уже идёт дождь, вокруг неё образовалась радуга, как будто на вершине горы происходит нечто очень святое. Я ещё никогда не видел такой яркой радуги. Как будто я внезапно очутился в плёнке мыльного пузыря. Вот он, ореол, окружающий мою цель.

Напрягая все свои силы, я встаю, расстёгиваю ширинку и направляю струю мочи точно в центр дуги. Откликается очередной удар грома.

У моих ног разложены все мои пожитки. На десятки километров вокруг нет никого, кто мог бы на них позариться. Семнадцать спичек, что я разложил на плоском камне, высохли. Расклеившийся коробок, четыре прямоугольника, голубой, чёрный, красно-жёлтый, снова чёрный. Сухие. Семнадцать сигарет, все в коричневых пятнах, но сухие. Карты, сухие. Блокнот, сухой. Спальник?.. Я встряхиваю его, вытряхиваю, пытаюсь разделить комья лебяжьего пуха. Пока ещё слишком мокрый. Проверяю, не случилось ли какое-нибудь чудо, разблокировавшее плёнку в фотоаппарате. Нет.

Я выдавливаю в рот полтюбика мёда, запиваю водой и закуриваю сигарету. Поднимается порывистый ветер, комары жужжат всё громче, но дождя пока нет, хотя всё небо почернело, и только у меня над головой ещё остаётся небольшое голубое пятно. Если бы только я мог узнать на карте место, где я нахожусь; тогда я бы легко сориентировался и понял бы по солнцу, который час. Что же мне, в самом деле, делать, со всей моей сообразительностью? Но и зачем мне, собственно, знать, сколько времени?

Аккуратно и тщательно я собираю всё своё имущество и пристраиваю самые важные вещи как можно более надёжно: спички, обёрнутые куском полиэтилена, кладу в нагрудный карман; так, если я вдруг опять провалюсь в болото, они промокнут в последнюю очередь. Упаковав рюкзак, я ещё раз внимательно оглядываюсь. Нет, не оставил никаких следов. Ни один человек не догадается, что я здесь побывал. Но разумно ли это? Я вырываю из блокнота листок и пишу на нём: «I am on my way to Vuorje. Alfred».

Сложив листок вчетверо, я кладу его на большой камень. А на бумагу кладу камень поменьше.

36

У горы Вурье три склона: южный, северо-западный и северо-восточный. Судя по всему, я приближаюсь к горе с юга, но взойти на неё по южному склону не смогу, потому что он слишком крут.

Если верить карте, то получается, что проще всего взобраться на гору с северо-запада.