Большевики и коммунисты. Советская Россия, Коминтерн и КПГ в борьбе за германскую революцию 1918–1923 гг.

Перед лицом германского наступления, когда судьба революции в самой России висела на волоске, большевикам нужно было радикально менять и политическую линию, и ее идеологическое обоснование. На следующий день Совет народных комиссаров принял документ, выдержанный в совершенно иной тональности. Декрет «Социалистическое отечество в опасности», проект которого был написан Троцким, обращался к национальным чувствам и патриотизму российских рабочих. В первых строках документа констатировалось, что «германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы – банкирам, власть – монархии. Германские генералы хотят установить свой „порядок“ в Петрограде и в Киеве»[117].

В декрете содержался призыв к международной революции, но он был обращен не к западным рабочим, а к органам советской власти внутри страны: «…всем революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови». По аналогии с Францией 1792 г. объявлялся террор по отношению к представителям «старого режима», записанным в число пособников внешнего врага. Немецкое наступление было приостановлено, но в любой момент оно могло возобновиться и завершиться взятием Петрограда. У Ленина не оставалось выбора. 24 февраля его правительство приняло условия германского ультиматума, полученного накануне[118]. В Брест вернулась советская делегация, которой было поручено подписать мирный договор во что бы то ни стало.

Мир между Советской Россией и кайзеровской Германией, заключенный 3 марта 1918 г., был продиктован победителем побежденному. После недель острой борьбы, стоившей стране колоссальных потерь, руководство партии большевиков сделало свой выбор: сохранение в своих руках государственной власти было поставлено выше абстрактных принципов пролетарского интернационализма. Надежды на помощь немецких рабочих уступили место геополитическим соображениям. «Ленин, подписывая сепаратный мир, хотел, чтобы Германия не проигрывала войны как можно дольше», ибо считал, что после этого Запад единым фронтом набросится на Россию[119].

Ленин не по дням, а по часам превращался в государственного деятеля, способного подчинить собственные убеждения политической необходимости. Он отдавал себе отчет в том, что Брест лишил большевиков последних союзников в социалистическом лагере – в знак протеста левые эсеры вышли из советского правительства. Таким образом, сепаратный мир «стал одним из факторов, запустивших широкомасштабную гражданскую войну» в России[120]. В августе 1919 г. Троцкий вспоминал об идее, «которая была у нас весной прошлого года под влиянием немецкого наступления: сосредоточить промышленность на Урале и вокруг Урала»[121]. Определенная в Бресте демаркационная линия на протяжении весны – лета 1918 г. неоднократно двигалась в восточном направлении. Отступая шаг за шагом, Ленин продолжал свою игру, делая ставку на изматывание противника. Уже через месяц после заключения мира в ходе беседы с американским корреспондентом он высказал уверенность в том, что кайзер Вильгельм не протянет и года[122]. И оказался прав.

Специальная статья мирного договора предусматривала запрет «антигосударственной агитации» в другой стране, что выглядело как дополнительное унижение советского правительства. И Ленину, и его ближайшим соратникам оставалось лишь рассчитывать на то, что европейские рабочие безо всякой пропаганды поймут мотивы их действий: вынужденная пойти на позорный и грабительский мир Советская Россия не стала союзником германского империализма.

На протяжении четырех лет левые радикалы в социалистическом движении, считавшие себя интернационалистами, клеймили соглашательство и оппортунизм вождей европейской социал-демократии, поддержавших в момент развязывания мировой войны собственные правительства. Теперь им самим пришлось примерить на себя эти обвинения. Карл Радек разъяснял этот факт, смешивая марксистскую терминологию и эмоциональные доводы: «Никакого союза с империалистической Германией мы не заключаем. Жертва империализма, платящая ему дань, не может с ним соединяться для порабощения других народов»[123].

Сепаратный мир с Россией вызвал очередной приступ эйфории в германской политической и военной элите. Окончательный вариант мира между Советской Россией и Центральными державами, по мнению генерала Гофмана, закрепил тот факт, что «русское могущество на целый ряд лет уничтожено революцией и большевистским хозяйничаньем»[124]. С ним были согласны другие генералы: «С этими фантастами, фанатиками и дилетантами нельзя вести политики, достойной государственных мужей»[125].