Большевизм: шахматная партия с Историей

Наиболее показательны в этом отношении записки П.А. Кропоткина, повествующие о конфронтации между властью и учащейся молодежью в 1870-х годах. «Все молодое поколение огулом признавалось «неблагонадежным», — писал Кропоткин, — и потому старшее поколение боялось иметь что-нибудь общее с ним. Каждый молодой человек, проявлявший демократические симпатии, всякая курсистка были под тайным надзором полиции и обличались Катковым как крамольники и внутренние враги государства… По малейшему подозрению в политической неблагонадежности студента забирали, держали его по году в тюрьме, а потом ссылали куда-нибудь подальше на «неопределенный срок», как выражалось начальство на своем бюрократическом жаргоне»[91]. Кропоткин сообщает в своих мемуарах, что «заветной мечтой Александра Второго… было основать где-нибудь в степях отдельный город, зорко охраняемый казаками, и ссылать туда всех подозрительных молодых людей. Лишь опасность, которую представлял бы такой город с населением в двадцать — тридцать тысяч политически «неблагонадежных», помешала царю осуществить его поистине азиатский план»[92]. Трудно сказать, насколько эти сведения соответствуют действительности, но в любом случае они свидетельствуют о глубоком неблагополучии в отношениях между образованным обществом и властью, если этому охотно верили.

Контрреформы Александра Третьего еще более усугубили это неблагополучие. Земство было лишено статуса общественных органов самоуправления, а его служащие превращены в государственных чиновников и взяты под контроль полиции. Тот же Кропоткин сообщает, что уже в

1896 году «одна помещица, муж которой занимал видное положение в одном из земств, пригласила на свои именины восемь народных учителей… На другой день… явился к ней урядник и потребовал список приглашенных учителей для рапорта по начальству. Помещица отказала. «Ну, хорошо, — сказал урядник, — я сам дознаюсь и отрапортую. Учителя не имеют права собираться вместе. Если они собирались, я обязан донести»[93].

Произвол власти порождал антигосударственные настроения и, как следствие, правовой нигилизм. Если вам позволительно так обращаться с нами, то почему нам нельзя то же самое делать по отношению к вам? Б русских революционных кругах убийство Александра Второго называли казнью — и это далеко не случайно.

Основой интеллигентского мироощущения становится нонконформизм, который принимал иногда самые причудливые формы. «Русская действительность» превратилась в штамп, которым пытались оправдать свое пьянство, разврат, воровство. Отторжение реальной жизни логически вело к попыткам встать над нормами повседневности, к психологической и психической ущербности, к комплексу неполноценности. Отсюда — и та необычайная популярность Ницше в России конца XIX века, особенно в среде российской люмпен-интеллигенции. Но тот же нонконформизм лежал в основе и политической радикализации определенной части образованного общества. И чем более психологический нонконформизм личности был подкреплен интеллектуальным осмыслением причин ущербности окружающего ее мира, тем более у этой личности было шансов пополнить собою ряды революционеров.

Биографии многих большевиков весьма типичны в этом отношении, давая образчики ярко выраженного нонконформизма.

П.Г. Смидович в своей автобиографии так описывает гимназические годы: «Классическая гимназия в годы самой глубокой реакции. Сухие педагоги, добивающиеся чинов, ограниченные областью латинских и греческих учебников, невежественные, без чести и самоуважения, — они ломали походя все живое в детях. Рядом с ними другие, с человеческими лицами, но страха ради прятавшие глубоко в себе все человеческое. Естествознание — это запретная область. Те же обедни и всенощные, под строгими глазами начальства. Унижение и карцер. А в наших душах — в одном классе были все время Малиновский (Богданов) и Руднев (Базаров) — зрела глубокая ненависть ко всему официальному, презрение ко всему насильственному строю»[94].

Для Н.А. Милютина само мещанское общество послужило источником «прозрения»: «Встречи со всеми этими людьми очень рано выработали во мне резкий протест против всего строя тогдашней жизни, где на моих глазах одни безобразно самодурничали, а другие голодали и жили, как звери»[95].