Болшевцы

Он сидел против Нюрки, опустив лохматую голову со впалыми смуглыми щеками, худой и робкий.

— Последний раз я пробыл на воле два часа. Ехал на трамвае из Таганки в Проточный, «взял» и здесь же попал. За эту кражу мне дали два года. Два года Бутырок — за двадцать рублей! Ну, положим, что это дело сошло бы, сошло бы и другое, фарт шел бы ко мне — все равно, замели бы в трактире, на улице, в шалмане и пивной. Из малолетних, Нюрка, мы уже ушли, когда за кражу давали три месяца.

Нюрке хотелось оборвать Малыша, но, взглянув на него, ей стало жалко уйти так просто. Малыш говорил о первом сомнении в правильности воровской жизни, которое пришло к нему в тюрьме, он рассказывал о том, как ранними утрами поднимался на высокий подоконник камеры, чтоб взглянуть хоть на краешек Москвы, и как в первый раз в жизни прочел взятую из тюремной библиотеки книгу.

— До этого я никогда ничего не читал, Нюрка, но эта книга так шибанула меня, что я на несколько дней и сна лишился и о жратве забывал. Повернулась ко мне моя жизнь так, что смотреть на нее стало страшно.

— За восемь месяцев до окончания моего срока в Бутырки приехал Погребинский. Он сразу узнал меня. «Если возьму в коммуну — опять убежишь?» спросил он. А я уже убегал один раз. «Не убегу», сказал я. Теперь я часто вспоминаю об этом, Нюрка. Конечно, не будь коммуны, не уйти бы мне от блатной жизни… Без ремесла на воле трудно. Великая вещь — ремесло, Нюрка. Вот оно, — Малыш поднял свои руки, — теперь, где хочешь, не пропаду.

Нюрка взяла Малыша за подбородок и ущипнула:

— Богословский подослал тебя?

— Ты дядю Сережу не тронь. Без него давно бы тебе не быть в коммуне.

— Передай ему — пусть хоть сегодня назад отправляет.

— Нюрка, — вскрикнул Малыш, махнул рукой и откинулся спиной на траву.

Нюрка видела его плотно сжатые губы, выгнутые у переносья брови — он напоминал обиженного мальчика.

«Ах, какой ты дурак, Малыш, — подумала она. — Ах, какой дурак».

И ей захотелось рассказать ему про Вальку, о том, как она к концу третьего месяца уже умела пускать пузыри, гукать и хватать ручонками воздух. Она была уверена, что, слушая ее, Малыш начнет улыбаться. Волна благодарности к Малышу хлынула в ее сердце.

Она наклонилась к нему, готовая увидеть эту улыбку, и Малыш действительно улыбнулся. Нюрка запустила в его густые волосы пальцы и прошептала:

— Ах, какой ты дурак, Малыш.

Они долго сидели молча. Потом Нюрка, пугаясь своего голоса, спросила:

— Ты меня любишь, Малыш?

— Еще с Проточного…

Друзья и трудности

У Карасихи развалились старые полусапожки. В Мытищи итти далеко; деревенские сапожники запросили за обсоюзку полусапожек столько, что в Москве за такую цену новые хоть на выбор покупай.

— Пойду к Савину, авось, уважит ботинки за московскую цену, — решила она.

«Купить-продать» за прилавком считал деньги.

— Здравствуй! Как торговля? — поласковее сказала Карасиха.

— Ничего, расторговался, за новым товаром вот посылаю.

— Может, для меня осталась парочка…

— Для дорогой кумы у меня всегда припасено. Гляди, как раз на твою ногу, — сказал «Купить-продать», показывая пару новых ботинок.

— Мне не к спеху, — схитрила Карасиха, любуясь товаром.

— Твоя забота, Настасья, а ботинки важные.

— Цена сходная ли?

Лавочник загнул такую цену, что верхняя губа у Карасихи приподнялась, зуб-резец сердито выступил наружу.

— Живота у тебя нет, кум, — закричала она. — В Москве ботинки на выбор вдвое дешевле.

— За морем телушка — полушка.

Карасиха, положив руки на бедра, браво прошлась перед прилавком:

— Без башмаков буду, а у тебя не куплю. Ты себя за деньги купишь-продашь, проклятый.

На улице она долго ругала Савина.

— Пойди, Настенька, в коммуну, хотя бы вон к разореновскому зятю. Починят хорошо и дешево, — убедительно посоветовал ей Грызлов. — На квартиру-то не носи — там не возьмет, — добавил он.

Со времени женитьбы Гуляев жил у жены в Костине.

— Какие они сапожники? Ихнее дело насчет карманов, — проворчала Карасиха, но все же собралась и понесла ботинки в коммуну.

Молотки в сапожной постукивали, как цепы на току. Карасиха, низко поклонившись всем, оглядывалась — где он тут, танькин-то муж?

— Что, старая?

— Мне бы нашего костинского Гуляева. Обувку принесла! — сказала она.

Молодой мастер с веснущатым лицом взял ботинки, поковырял и сказал:

— Гуляев нынче в городе… Починить тебе? Обладим. Приноси завтра семь гривен.

Карасиху тут же взяло сомнение — не смеются ли над ней, — уж больно что-то дешево. Она мялась у двери и вопросительно глядела на мастера.

— Чтой-то ты, старая, на молодых заглядываешься?

Карасиха улыбнулась, высморкалась в передник и осторожно сказала:

— Носки не забудь прикинуть, озорник.

— Сделаем — мое почтенье!

— Подметки смени, набойки тоже не забудь, — уже более смело сказала Карасиха.

— Крепче твоей головы ботинки будут, носи и вспоминай коммунских мастеров.

Карасиха низко поклонилась. От радости она готова была побежать, но направилась к выходу степенно. Веснущатый мастер сказал вслед ей:

— Ты бы зашла в кооператив, помолодилась, купила бы чего для праздника, много товару привезли.