Болшевцы

Женщина, сидевшая рядом с Булем, что-то тихо зашептала. Буль покачал головой и сейчас же спросил Лелю:

— Хочешь, Счастливая, в коммуну?

Одна из улиц коммуны

«Что он, смеется, что ли?» насторожилась Леля.

— Сколько тебе лет? — спросила деловито Огнева.

«Будто не знает, подлая», еще пуще обозлилась Леля, но все же ответила:

— Двадцать шесть.

— Да что ты? — удивилась Огнева. — Да тебе же меньше. Леля! Ты меня узнала? — И Огнева улыбнулась.

— Узнала. А лет мне все-таки двадцать шесть.

Женщина опять что-то тихо сказала, но Огнева начала оспаривать громко:

— Нина Николаевна, надо обязательно взять. Я же давно ее знаю. Она подходящая, честное слово.

Женщина повернулась опять к Булю.

И Леля вдруг поняла: она боится, что ей откажут. Она не сводила глаз с женщины: «Ну, что тебе стоит? Почему же ты не хочешь?»

Женщина согласилась:

— Хорошо, давайте возьмем. Хотя по возрасту она не совсем подходит.

Женщина говорила, а Лелька бежала уже по коридору и, ворвавшись в камеру, закричала, как девчонка:

— Девушки, милые, меня тоже берут!

Они выехали под вечер на грузовике; ехали по бульварам, свернули от Трубной к Самотечной.

«Мимо Сухаревки», определила машинально Леля, и действительно грузовик свернул к Сухаревке. С грузовика площадь казалась маленькой и грязной. Леля всматривалась в толпу, пытаясь найти знакомое лицо, но автомобиль свернул на Мещанскую, и Сухаревка гудела где-то позади.

«Зачем я туда еду? — задала себе вопрос Леля. — Чорт ее знает, что это за коммуна».

Переступая через ноги девчат, к Леле пробиралась Огнева.

— Послушай, — наклонилась она к Леле. — Ты знаешь, Леля, что я за тебя поручилась. Тебя в коммуну не хотели принимать. Мне пришлось тебя отстаивать, так ты смотри, если что, так мне скажи… Понимаешь?

«Что она болтает?» нахмурилась Леля, ничего не поняв.

— У нас в коммуне теперь строго стало. Ребята друг за друга ручаются, — продолжала Огнева. — Я за тебя поручилась, понимаешь?

— Ничего не понимаю. Но ты не бойся, тебя я не подведу. Проехали последние домики города. Постепенно начался лес.

Стало темнее. Леля обрадовалась: пусть никто не видит, что она плачет.

Подъехали к дому. Дом деревянный, раскидистый. У дома — ребята. Грузовик дальше не идет. Значит, здесь.

— Привезли?

— Привезли, иль ослепла? — задиристо отвечала Огнева.

Девчонки выпрыгивают из грузовика. Леля стесняется выходить: она такая высокая, взрослая, самая большая. Она соскакивает с другой стороны, где меньше ребят.

— Так и убить можно! — говорит парень, отряхивая рукав белой рубахи. Леля задела его.

— Простите! — Леля стесняется.

Парень помогает ей достать чемодан, и они вместе идут к крыльцу.

Ужин, песни, разговоры, смех, знакомые, наконец, чистая постель — вот первый вечер.

«Беззаботная жизнь», подумала Леля. Но она долго жила на свете и знала, что так не бывает.

Утром проснулась рано. Солнце вставало ясное, но холодное. Леля открыла окно. Девчата просыпались и смотрели на новенькую.

— Можно мне выйти? — спросила Леля.

— Иди, куда хочешь! — ответили ей.

Леля вышла из дома и пошла по дорожке в лес. Лес был пустой. Леля шла и думала. Когда она вернулась, то хотела рассказать, как хорошо в лесу. Ей казалось, что на обратном пути пели птицы, но вспомнила, что осень, птиц нет, и засмеялась. Девчонки бегали к умывальнику, растирали тело мокрыми полотенцами, долго расчесывали волосы. Те, кто работал утром, спешили пить чай. Леле показали умывальник, дали кружку, хлеб. Она всех благодарила.

Позже в спальню пришла Нина Николаевна. Она поздоровалась с Лелей, осведомилась, все ли у нее есть.

«Сухарь, а не баба», определила Леля.

Она все еще помнила, что Нина Николаевна не хотела ее брать в коммуну.

Три дня гуляла Леля по коммуне, по лесу.

На третий день вечером Нина Николаевна спросила, куда Леля хочет итти работать.

Леля обрадовалась. Работать ей хотелось. И утром следующего дня она пошла на трикотажку.

Теперь дни стали будто еще лучше. Друзья в Москве не знали, где Леля. Она решила пока им не писать, Посмотреть, что выйдет из этой жизни. Она все еще не верила, что выйдет толк. Дали ей работу на одноигольной машине, обещали перевести потом на двухигольную.

Говорили, что скоро будет заседать конфликтная комиссия. Леля решила пойти. Ее и Нина Николаевна позвала:

— Леля, сегодня вечером приходи на конфликтную.

Леля пошла.

Разбирали скучные незначительные конфликты. Кто-то влез в чужую тумбочку, стащил кусок сахару, рылся в вещах.

Воровки рассказывали про воровок, какие они сделали проступки. В президиуме сидели тоже воровки, и они разбирали все дела. Но тут же сидели и Нина Николаевна и Богословский — дядя Сережа. И воровки, не стесняясь никого, будто даже радуясь, что могут при чужих рассказывать о всяких мерзостях, срамили и обличали подруг. Леле все хотелось крикнуть: «Замолчите, проклятые, тут чужие, лягавые! Разве мы не можем сами проучить? Кто вас за язык тянет? Перед кем выслужиться хотите?»

Уйти ли сейчас же, прямо с собрания, или поговорить начистоту со всеми в спальне, высказать, что она о них думает, и тогда бросить коммуну?