Болшевцы

— Плохо будет наше дело, Петрович, если понадобится отменять! Не должно быть ни одного неправильного решения! Какие же мы руководители, какой же у нас авторитет, если мы не добьемся, чтобы были правильные решения? Будем обсуждать до тех пор, пока собрание не согласится с нами. В один раз не добьемся — обсудим еще раз, еще десять раз!

Ложась спать, Богословский улыбался, вспоминая выступление Накатникова:

«Верно… Наломали мы тут дров… А, пожалуй, ребята не уйдут».

Голуби и финки

Солнце, до появления которого Леха Гуляев отложил свой побег, упорно пряталось за низкими тучами. Все время моросил дождь.

Многие бутырцы поговаривали о зимовке в коммуне как о неизбежном и само собой разумеющемся деле. Гуляев злобился, слушая эти разговоры. А когда его спрашивали, что он намерен делать дальше, он прямо отвечал: «Сбегу и воровать буду».

Все — и детдомовцы и бутырцы — верили в его неукротимость, относились к нему с уважением, даже с некоторой боязнью. Он чувствовал это и старался укрепить свою репутацию отчаянной головы, которой все нипочем. Держался он особняком, с воспитателями не разговаривал.

Сдвинув кепку и заложив руки в карманы, он ходил по коммуне, по улицам Костина, насмешливо посматривая на хмурых мужиков.

В одну из таких прогулок Леха пошел в компании с другими ребятами. Низкое небо было пасмурно, с утра шел мелкий дождь. Навстречу попалась телега. Огромный заросший бородой мужик сидел на ней, свесив ноги.

— Уйдите с дороги-то, охломоны, — лениво сказал он.

Парни посторонились. Гуляев продолжал стоять на самой середине колеи. Лошадь повела ушами, остановилась, выпустила из ноздрей две густых струи теплого пара.

— Посторонись, эй! — миролюбиво повторил мужик.

Гуляев ответил:

— Объедешь! Не барин.

— Так я же с телегой. Куды ж я объеду? Видишь, грязь!

— Вот по грязи и объедешь.

В голосе крестьянина появилась угроза:

— Уйди, говорю.

В его кулаке был зажат толстый кнут. Гуляев покосился на кнут, взял лошадь под уздцы и завел ее в грязь, сам вымазавшись до колен. Мужик сидел, вытаращив глаза. Потом он соскочил, стал чмокать и кричать, оглядываясь боязливо и растерянно на Леху.

А Леха вышел на обочину и зашагал дальше, сопровождаемый одобрительными шутками болшевцев.

Скука преследовала его. Дождь, грязь, этот испуганный мужик в телеге. Хоть бы драться полез, было бы веселее. Гуляев повернул назад в коммуну.

К вечеру дождь прекратился. Светлая полоска протянулась на западе. В лужах появился голубой отсвет. Деревья роняли капли, а светлая полоска все ширилась, точно солнце прильнуло к холодным тучам, и они таяли.

Тогда из деревни поднялись голуби. Они летели сначала плотной кучкой, потом разбились, и один — коричневый турман, — кувырнувшись, стремительно упал вниз ц* повис на струящихся крыльях над самой крышей коммуны. Это было как прекрасное, короткое видение. В следующую секунду голубь исчез за деревьями, и только потерянное перо все еще падало, медленно кружась, как осенний лист.

— Ты, значит, голубей любишь?

Гуляев вздрогнул. Сергей Петрович стоял перед ним. Леху так взволновал турман, бросивший на память перо, такое зло поднялось на Сергея Петровича, прервавшего неясные мечтания, что Леха не удержался и выругался.

— Перестань, — сказал Сергей Петрович и, помолчав, спросил: — Ты за что мужика обидел?

— Так…

— Плохо! Говори спасибо — не было топора у него.

— Боюсь я топора! Видали топоры. Я бы ему кишки выпустил.

— Выпустить кишки — это не штука, — ответил Сергей Петрович, закуривая. — Выпустить легко, а вот собрать — затруднительно.

— Это не наше дело. Наше дело — выпускать, а докторское — собирать, а то доктора с голоду вымрут.

— Ты, я вижу, бывалый… А как думаешь дальше жить?

— Тебя не спрошу.

— Воровать будешь?

— Дело прибыльное!..

— Из коммуны сбежишь?

— А тебе что? — закричал Гуляев и даже подпрыгнул от ярости. — Чего пристал?

Сергей Петрович с усмешкой поглядел на Гуляева, сказал раздумчиво:

— Голубей, значит, Гуляев, любишь? — и спокойно отошел.

С каждым днем он чувствовал себя с болшевцами уверенней и тверже. Ему казалось, что он начинает глубже понимать этих людей. Он учился на практике, перенимал опыт у товарищей-воспитателей. А у них было чему поучиться. Взять хотя бы недавнее событие с финками, произведшее на Сергея Петровича особенно сильное впечатление.

Произошло это событие так.

Ребята шли из лесу и о чем-то спорили. Из детдомовцев среди них был один Котов.

— Вы бы мяч погоняли, — добродушно посоветовал Мелихов, когда болшевцы поравнялись с ним.

— Надоело, — отвечал за всех Осминкин.

Должно быть, это было с его стороны неправдой. Он так увлеченно гонял с оравой детдомовцев и бутырцев мяч по костинским полям, так беспощадно бил по мячу, взметывая его выше сосен, что нельзя было ошибиться — игра в футбол всегда была для него радостью. Осминкин разорвал башмаки в восемь дней. Мелихов выдал ему другие.

— Хорошо ты играешь, Осминкин, — продолжал Мелихов. — Хорошо, даже отлично. Ты бы попробовал команду составить.

— Команду? — удивился Осминкин. Разве он тут собирается жить всю жизнь?