Болшевцы

— Игра пошла бы организованная. Ведь это интересно. Надо столбы врыть, ворота сделать. Как думаешь?

— Что же, можно, — с деланным равнодушием согласился Осминкин. Предложение Мелихова было заманчивым.

Именно в этот момент Котов зачем-то нагнулся и выронил финку.

Мелихов знал, что воспитанники детдома имели финки. Сколько ни боролись с этим в детдоме, ничего существенного добиться не могли. Детдомовцы не расставались с финками и в коммуне. Бутырцы, прожженные воры, в большинстве своем не только не имели финок, но посматривали на маленьких финконосцев с насмешкой.

Накануне Почиталов подрался с одним из бутырцев и сгоряча выхватил финку. Бутырец презрительно пожал плечами и бросил драку.

— Что это у тебя? — спросил Мелихов, скользнув равнодушным взглядом по сконфуженному лицу Котова. — Я понимаю, хорошо иметь нож в лесу: прут вырезать, тросточку обстругать, а то и хлеба ломоть отрезать. Однако перочинный ножик лучше. Финку неудобно носить. Споткнешься — сам себе бок пропорешь. Хочешь — отдай мне финку, а я дам тебе перочинный нож? — предложил Мелихов.

Он вынул из кармана большой складной нож с пилкой, штопором, несколькими лезвиями. Болшевцы, понимающие толк в ножах, залюбовались им.

— Меняемся? — соблазнял Мелихов.

— Меняемся, — согласился Котов.

Отточенная, как бритва, финка перешла Мелихову, а великолепный его ножик — Котову.

— Харчи-то вам здесь нравятся? — перешел на другую тему Мелихов.

— Подходящие, — отозвался один из парней.

Мелихов заметил, что Осминкин толкнул Котова.

— В чем у вас дело?

— Завидуют ножику, — проворчал Котов.

— Пускай назад отдаст, — грубо крикнул Осминкин.

— Нож обратно я не возьму. Поменялись — значит, точка, — заявил Мелихов.

Вечером перед ужином его ждал сюрприз. На стуле, где он обычно сидел, лежало что-то, завернутое в газету.

Мелихов взял сверток в руки и показал Богословскому. В газете лежало несколько финок.

Мелихов понял, что все происшедшее за эти дни — драни между детдомовцами и «женихами», сходки «больших» и «маленьких», затянувшееся собрание — все это положило конец атаманству Котова и Умнова.

Понял это и Богословский. И еще понял он, как бесконечно многообразны пути воспитания доверием, как важна известная предприимчивость, находчивость, даже риск со стороны воспитателя, и недопустимы штампы. Почему не попытаться подойти хотя бы к этому нелюдимому, озлобленному парню Гуляеву со стороны его наивной страсти к голубям?

После дождя несколько дней стояла ясная и сухая погода,

Гуляев не спешил с уходом. Все ждал, когда исчезнут лужи, подсохнут тропинки, точно бежать в Москву предстояло не по железной дороге, а тайгой.

Москва тянула его. А в коммуне удерживала та репутация, которую он завоевал. Так и жил на распутье. Воровать не ходил. Вокруг ни пивных, ни шалманов не было, в деньгах особенной нужды не чувствовалось. Один раз, правда, вышел он к дачному поезду, потолкался по платформе, но в карманы не лазил: публика по виду была неденежная, и почему-то не хотелось воровать вблизи коммуны.

— Тебя-то мне и надо. Зайди на минуточку! — закричал Сергей Петрович, завидя Гуляева из окна. Все эти дни он исподволь наблюдал за ним.

Гуляев, поднимаясь по лестнице, старался вспомнить проступок, о котором, вероятно, будет сейчас нудный разговор.

— Вот тебе деньги, — сказал Сергей Петрович, — а вот увольнительная записка. Поезжай на Трубу, купи голубей.

Леха взял деньги, записку спрятал в картуз.

«Ну, вот и ушел — сам выпроваживает из коммуны да еще денег на дорогу дал», цинично подумал он.

Сергей Петрович остановил его:

— Ты все-таки… того… не задерживайся… — Он вдруг почувствовал всю ответственность предпринятого шага.

Гуляев неопределенно повел плечом и вышел из комнаты.

На станцию его провожали товарищи.

В лесу поднимался острый спиртовой запах гниющей хвои. Провожающие, удивленные наивностью Сергея Петровича, просили Леху кланяться на воле «корешкам». Он добросовестно старался запомнить все поклоны. О дальнейших своих планах говорил уклончиво.

Гуляев сидел в пыльном дачном вагоне.

Поезд, отстукивая, набирал скорость,

— Чудят, — сказал хриплый бас. — Набрали воров и чудят.

На соседней скамейке сидел толстый человек в бекеше и ругал скучным голосом коммуну. Голова у него была круглая, выбритая, синяя цветом; он рассказывал о небывалых кражах, будто бы совершенных болшевцами.

— А вот недавно мужика зарезали на дороге среди бела дня. Мужик говорил: посторонитесь. А они его ножом.

— Зачем ты, гражданин, врешь? — в упор спросил Гуляев.

Сосед побагровел и кашлянул. Гуляев повторил вопрос.

— Как это вру? — закричал толстый. — Я и сам видел.

— Видел ты, как же! Никто мужика не резал. В грязь его загнали — это верно.

— Да ты-то откуда знаешь? — подозрительно спросил толстяк, оглядывая Гуляева.

— А я сам оттуда, — торжественно сказал Гуляев.

Толстяк остался сидеть с полуоткрытым ртом.

Леха вышел на площадку. Он долго стоял под упругим ветром. «Ездят вот такие в поездах, трепятся, позорят. Вынуть у дьявола кожу, — думал Леха. — Знал бы тогда. А ну его к шуту… Свяжешься — и вовсе тогда начнет рассказывать, что его самого резали».