Большие надежды (без указания переводчика)

— А потомъ милый Пипъ, мнѣ было утѣшеніемъ и наградою знать про себя, что я дѣлаю джентельмена. Пускай себѣ рысаки колонистовъ обдаютъ меня грязью и пылью, пока я тащусь пѣшечкомъ; что я говорю себѣ тогда? я говорю себѣ: «я дѣлаю джентельмена, почище васъ всѣхъ!» Если кто изъ нихъ скажетъ: «онъ, дескать, былъ колодникомъ недавно, и какъ ни счастливъ, а все таки грубый, необразованный человѣкъ,» а я ему въ отвѣтъ:- «если я не джентельменъ и неучъ, за то у меня есть настоящій джентельменъ. Всѣ вы здѣшніе, простые; кто изъ васъ воспитанный лондонскій джентельменъ?» Такъ то я себя поддерживалъ. Такъ то я постоянно имѣлъ на умѣ, что, рано или поздно, я пріѣду къ своему мальчику, полюбуюсь имъ и откроюсь ему.

Онъ положилъ мнѣ руку на плечо. Я содрогнулся при мысли, что, пожалуй, рука эта обагрена кровью, по крайней мѣрѣ, я не былъ увѣренъ въ противномъ.

— Не легко мнѣ было, Пипъ, и не безопасно оставлять тѣ края. Но я пламенно желалъ съ вами видѣться, и чѣмъ труднѣе было исполнить мое желаніе, тѣмъ оно становилось сильнѣе; я твердо рѣшился ѣхать сюда, во что бы то ни стало. И пріѣхалъ. Да, мальчикъ, я таки пріѣхалъ!

Я старался собрать свом мысли, но не могъ; я былъ рѣшительно ошеломленъ. Я былъ такъ озадаченъ, что не помню, къ чему болѣе прислушивался — къ его ли словамъ, или въ завываніямъ вѣтра на дворѣ; я не различалъ его голоса даже теперь, какъ онъ стихъ, отъ шумнаго голоса бури.

— Куда вы меня денете? вдругъ спросилъ онъ:- меня куда нибудь да надо же девать, мой мальчикъ.

— Гдѣ васъ уложить спать? спросилъ я.

— Да, мнѣ надо выспаться и — хорошенько, отвѣчалъ онъ:- потому, что меня качало и мочило водою цѣлые мѣсяцы.

— Моего друга и товарища нѣтъ дома, сказалъ я:- вамъ придется занять его комнату.

— А онъ завтра не воротится?.

— Нѣтъ, отвѣчалъ я, все еще безсознательно, несмотря на всѣ усилія собрать свои мысли:- нѣтъ, не завтра.

— Потому что, видите ли, мой добрый мальчикъ, сказалъ онъ, понижая голосъ и выразительно дотрогиваясь пальцемъ до моей груди: надо быть осторожнымъ.

— Почему же осторожнымъ?

— Потому что это — смерть, видитъ Богъ.

— Что смерть?

— Я сосланъ на всю жизнь. Воротиться на родину — это смерть. Послѣднее время слишкомъ много возвращалось народу оттуда, и меня навѣрно повѣсятъ, если откроютъ.

Только этого и недоставало: несчастный мало того, что наложилъ на меня тяжкое бремя своихъ благодѣяній, теперь рисковалъ жизнію, чтобъ видѣться со мною и вручить свою участь въ мои руки! Питай я къ нему пламенную любовь, вмѣсто отвращенія, будь онъ для меня предметомъ восхищенія и нѣжной привязанности, а не омерзенія, и тогда подобнаго извѣстія было бы достаточно, что бы сдѣлать меня несчастнымъ. Но тогда, покрайней мѣрѣ, пещись о его безопасности, было бы естественною потребностью моего сердца.

Первою моею заботою было закрыть ставни, чтобъ снаружи не видно было свѣта въ моей комнатѣ, потомъ запереть дверь на ключъ и на запоръ. Онъ покуда стоялъ у стола и ѣлъ сухари, запивая ромомъ; моему воображенію живо представился колодникъ на болотѣ, я ожидалъ, что вотъ онъ нагнется и станетъ пилить себѣ ногу.

Я тщательно задѣлалъ всѣ выходы изъ Гербертовой комнаты, кромѣ дверей въ мою комнату, и тогда только предложилъ ему идти спать. Онъ охотно согласился, и попросилъ только у меня моего «джентльменскаго бѣлья», чтобы надѣть его на другое утро. Я вынулъ бѣлье и положилъ у его изголовья; кровь снова застыла въ моихъ жилахъ, когда онъ, на прощаніе, протянулъ мнѣ обѣ руки.

Не помню, какъ я ушолъ отъ него, и безсознательно сталъ поправлять огонь въ каминѣ, не смѣя ложиться спать. Съ часъ, я простоялъ такимъ-образомъ, слишкомъ ошеломленный, чтобъ собраться съ мыслями и обсудить свое положеніе, но, наконецъ, пришло сознаніе моего горестнаго положенія, сознаніе, что великолѣпное зданіе моихъ надеждъ разрушено на вѣки.

Расположеніе ко мнѣ миссъ Гавишамъ — пустая бредня; Эстелла вовсе мнѣ не назначена; меня терпѣли въ Сатисъ-Гаусѣ, только какъ пугало для жадной родни, какъ чучело съ механическимъ сердцемъ, надъ которымъ Эстелла могла упражняться, за не имѣніемъ другой практики; вотъ первыя представившіяся мнѣ мысли. Но прискорбнѣе всего было думать, что я покинулъ Джо изъ за колодника, виновнаго въ, Богъ вѣсть какомъ, преступленіи, котораго каждую минуту могли схватить у меня въ комнатѣ и повѣсить на Смивѳильдѣ.

Теперь я не за что въ свѣтѣ не воротился бы къ Джо, ни за что не воротился бы къ Бидди; я думаю, просто потому, что гнусность моего поведенія не давала мнѣ здорово обсудить ничего на свѣтѣ. Никакая мудрость въ свѣтѣ не могла бы замѣнить мнѣ утѣшеніе, каикъ бы мнѣ служила ихъ простая, безъискуственная преданность; но теперь ужъ никогда, никогда не возвратить потеряннаго.