Большие Поляны

Вышедшего Максима он взял под локоть, отвел подальше от кормокухни и, остановившись, сказал доверительно:

— Хочу тебя в известность поставить... Получил сообщение, комиссию из ЦК высылают по нашему письму.

Он врал Максиму о сообщении — никакого сообщения не было; он и сам не раз удивлялся, почему до сих пор нет ответа на письмо. Врал и заглядывал в глаза, как тот воспримет это чрезвычайной важности известие.

Но Максим почему-то не обрадовался, чего ожидал от него Векшин, опустил голову, пошарил глазами по земле, увидел сосновую шишку, пнул ее сапогом, проследил, куда упала.

— Ни к чему теперь комиссия, — ответил, наконец, он и посмотрел прямо в ждущие глаза Векшина. — Хлебушка дали, до новин хватит... И денег обещают по два рубля за трудодень. Это я, почитай, три тыщи годовых получу. Когда я раньше такие деньги имел?

— Три тысячи? — переспросил Векшин и коротко, с издевкой похохотал. — И ты, чудак, этому веришь? Болтовня это все, скажу я тебе! Сказки! Никаких ты денег не получишь. Слышал, председатель дворец для коров намеревается строить? Вот куда пойдут наши денежки! Уж я-то знаю, все же заместителем председателя работаю. Вот так-то!

Он похлопал Максима по спине, даже ткнул его легонько в плечо, чтобы войти в доверие, образумить заблуждавшегося колхозника. Но Максим никак не отозвался на это проявление нежности.

— Выходит, не все знаешь, хоть и заместитель, — ответил Максим. — Лидка, дочь моя, теперь в бухгалтерии сидит, рассказывала, ведомость на аванс к Октябрьским праздникам составляют, да не по полтиннику, а по два рубля, да за старые месяца по рублю. Уж она-то врать не станет.

Будто не словами, а топором, который держал Максим в руках, ударил он Векшина; земля закачалась под ногами Петра Ильича, но он справился со своей слабостью, сжал зубы, процедил сквозь них:

— Ну, смотри, смотри... Потом пожалеешь, поздно будет.

И, не прощаясь, пошел к лошади. Он был страшно расстроен неудачей с Максимом — кого-кого, а Максима он всегда считал единомышленником. Не кто иной, как Максим подал мысль написать письмо в Москву, и вот теперь тот же Максим поет по-иному, видимо, успел попасть под влияние братца, а может, сказалась родная кровь.

Въехав в Шалаши, он неожиданно для себя ощутил какие-то изменения в жизни деревни, в самом ее облике. Он увидел жилыми еще не так давно заколоченные дома, свежие крыши на них, новые ворота на усадьбах, увидел подвезенные бревна и слеги. Возле одного двора лежала куча досок, и два мужика — они показались ему знакомыми — складывали их в штабель. Векшин ехал и удивлялся: «Что тут происходит? Откуда эти люди?» Но вот и самоваровский дом. Он встретил его криками, возней ребятишек, — видимо, в школе началась перемена. Векшин оглядел дом с крыши до фундамента — дом был еще крепкий, основательный. «А ведь мог быть моим», — невольно подумалось ему.

Его удивление еще больше возросло, когда за самоваровским домом он увидел разваленную избу Гурьяна Юшкова, свежие бревна, кучу мха и плотников, заложивших дом-крестовик на высоком каменном фундаменте. Векшин был поражен этим зрелищем, поражен до кончиков занемевших пальцев. Среди плотников он признал своих однодеревенцев, убежавших в свое время из колхоза и пристроившихся в лесничестве. Увидел он и хозяина нового дома Гурьяна Терентьевича Юшкова; тот стоял в проеме будущих дверей и смотрел оттуда на подъезжавшего зампреда.

И у Векшина пропало желание говорить с Юшковым. Он отвернулся от него, проехал мимо, сделал вид, будто едет в лесничество, повернул в проулок, вытянул кнутом по спине ни в чем не повинного жеребца и помчался вскачь по узкой лесной дорожке, сам не зная куда, лишь бы подальше от всего, что он тут увидел.

3

Никанор Павлович Тетеркин немного успокоился: похоже, Уфимцев забыл о нем, оставил в покое, не преследует за письма в партком. А может быть, скоро они и совсем избавятся от Уфимцева — хорошо продумали с Векшиным, как это сделать. И он, продолжая до поры до времени быть ночным сторожем фермы, жил надеждой на это.

Однажды, идя вечером на дежурство, он увидел вблизи мастерской грузовую машину. Машина была чужая, не колхозная — свои машины он хорошо знал, — видимо, ее пригнали что-нибудь подлатать, и шофер, поставив машину, ушел ночевать в село.

И вот после полуночи, когда село уже спало, спали даже собаки, он вышел из сторожки, прикрыл дверь, огляделся по сторонам. Ночь стояла темная, беззвездная, самая воровская, ничего не видно даже за пять шагов. И тишина такая, как в погребе. И ни огонька вокруг — дизель теперь останавливали на ночь.

Он посмотрел на окно сторожки — керосиновая лампа чуть горела, бросала свет на низенькую завалинку. Он нарочно не погасил лампу — пусть видят, сторож тут, рядом ходит, скот стережет. Зажав покрепче под мышкой завернутую в газету пустую бутылку, он, тихо, крадучись, стараясь не греметь ботинками, пошел по склону Кривого увала, к мастерской.