Большие Поляны

Он и сам понимал, что Тетеркин врет, причем врет не очень складно. Все же интересно было бы узнать, откуда и куда он мог в полночь идти с бутылкой бензина? Вернее всего, шел от мастерской, воспользовался ротозейством сторожа, слил бензин из какой-нибудь машины в бутылку и решил унести домой. Если зерно в карманы насыпал, не считал за воровство, что ему стоит украсть бутылку бензина.

— Что же с тобой делать, Никанор Павлович? Простили мы тебе один проступок, видимо, впрок не пошло. Причем я предупреждал тебя не забывать об этом...

— Следует сдать его в милицию, там разберутся: куда шел, зачем шел. И тот старый случай пусть учтут, — предложил Попов.

Все время, пока шел разговор с Тетеркиным, Уфимцев старался не глядеть на своего заместителя. Он нарочно его позвал, чтобы не было потом кляуз, будто Уфимцев мстит Тетеркину за письма в партком. Но теперь, после предложения Попова, он посмотрел на молчавшего Векшина и спросил:

— Какое твое мнение, Петр Ильич?

Векшин беспокойно завозился на стуле: до милиции Тетеркина допускать нельзя, вдруг перепугается и проговорится.

— Полагаю, надо войти в положение, человек чистосердечно признался в своем проступке: ушел с фермы в неурочное время... поужинать. А что комсомольцев испугался, побежал, так хоть до кого доведись: шел с самогоном, а тут навстречу патруль, ну и испугался, побежал, да не в ту сторону. Со всяким может случиться... А Никанор Павлович — человек самостоятельный, никаких замечаний по работе не имеет, сколько раз проверяли. Какая погода стояла — и снег, и дождь, — а он всегда на посту, ни одной охапки сена, ни одной головы скота не пропало.

И тут, к изумлению всех, Тетеркин вдруг захохотал — сначала тихонько так, с паузами, а потом все громче, все безудержнее, и вот уже хохот перешел в истерику — он корчился от смеха, закрывал рот ладонью, но удержаться не мог, наконец, упал грудью на стол, уткнул лицо в шапку и приглушенно замычал. Плечи его тряслись, голова качалась из стороны в сторону, неожиданно послышались стоны, всхлипы, он что-то неразборчиво проговорил и... разразился слезами. Видимо, то нервное напряжение, в котором он провел и ночь и утро, теперь, после защитительной речи Векшина, ослабло и разрядилось — вначале смехом от вдруг нахлынувшей радости, что все обошлось, тюрьмы не будет, но смех, против воли, перешел в слезы, но это были тоже слезы радости.

Слезы всегда вызывают жалость, особенно когда плачет взрослый человек. Но сейчас они вызвали тягостное впечатление, особенно у председателя, хотя слезы были настоящими, неподдельными, как тогда у комбайна.

— Отпустите меня, — сказал вдруг он, задыхаясь от слез. — Отпустите из колхоза... Не могу я больше... не могу оставаться.

Эта неожиданная просьба, сменившая истерику, удивила всех, больше всего Векшина.

— Куда же ты намереваешься уехать? — спросил Уфимцев.

— Куда хочешь, хоть на край света, только не тут, не в колхозе.

Уфимцев помолчал, потом перевел взгляд на Попова:

— Как ты думаешь?

Попов безнадежно махнул рукой:

— Черт с ним, пусть уезжает. Пусть катится на все четыре стороны, воздух будет чище.

Уфимцев поколебался: не припишут ли ему чего-нибудь опять после отъезда Тетеркина? Но подумав, решил: прав Попов, гнать надо таких из колхоза, пользы от них на грош, а неприятностей — не оберешься. А приписать — не припишут. Да если и припишут к тому, что уже есть, это не так и много. Он не стал спрашивать мнения Векшина, наперед знал, что тот будет против: лишается помощника в борьбе с председателем.

— Хорошо, согласен. Отпустим как отходника. Куда поедешь — дело твое.

Тетеркин вытер шапкой мокрое лицо.

— Совсем отпустите. Навсегда! Продам дом в степь и уеду.

— Дом продать на сторону не разрешу. Сдай по страховой оценке колхозу.

— Это за такую цену сдать? — взъерепенился Тетеркин. — Да ни в жизнь! Лучше сожгу, чем вам отдам!

— Сожжешь — судить будем, — ответил Уфимцев.

Тетеркин еще что-то кричал, но в кабинет стали заходить люди, и он ушел.

На следующий день Тетеркин заколотил досками окна дома, погрузил на подвернувшуюся машину пожитки, семью, даже корову и уехал в сторону Коневского леспромхоза.

Глава двенадцатая

1

Снег выпал нынче рано, в конце октября.

Еще вчера, обводя взглядом небо, Уфимцев подумал об уходящей осени, о делах, которые следовало провернуть до снега. Но небо висело пустое, лишь с севера протянулись длинные языки тонких облаков. Казалось, ничего не предвещало скорой зимы. Так же, как всю последнюю неделю, дул несильный ветер, так же было холодно — земля подмерзла, лужи подернулись ледком к радости ребятишек.

А проснувшись утром, чуть приоткрыв глаза, он по наполненной белым светом комнате вдруг почувствовал: за ночь в природе произошли изменения. Торопливо поднявшись, протопав по холодному полу к окну, он отодвинул занавеску — за окном все было бело от снега. Снег лежал чистый, нетронутый, по нему еще никто не ходил, не ездил. Одевшись, Уфимцев вышел на крыльцо. Было тихо, безветренно.