Большие снега

Обычно природа – зимняя, осенняя, летняя, – нужна поэту как фон для рассказа о событии, о некой социально очерченной группе людей. В стихотворении «Самое начало» из цикла «Провинция» снег у Геннадия Прашкевича не случайно определён как «сухой, морозный, тугой, как женское бедро», потому что дальше пойдёт рассказ о деревенских бабах и о юном поэте, в сердце которого просыпается первое желание. В стихотворении «О, эта деревня стоила всех чудес…» тоже речь идёт о жизни замкнутого мирка сибирской глубинки: «Сколько имён, о которых не ведал свет, сколько снегов, вылетающих, как из пушек!» Последнее сравнение – из другой жизни, – города, киносъемки с её искусственным снегом, вылетающим из особого приспособления – пушки. Город реален, а сибирский мир – незабываем и желанен: «Годы идут, но там лампа горит, маня, ищет меня, зовёт, теплится из потёмок. Может быть, до сих пор женщина ждёт меня, но броду нет на реке, а лёд над теченьем тонок». Стихотворение настолько целомудренно, что можно только гадать, кто это женщина – мать, юношеская мечта, возлюбленная?

Так умеет писать поэт Геннадий Прашкевич. Мастерство его проявляется в умении создавать портреты людей – современников и исторических героев – не тождественных автору. Это Назым Хикмет, это Катулл, Ли Тай-бо. Это портреты городов, с которыми связаны более или менее продолжительные эпизоды и периоды жизни поэта – Ленинград, Томск, Бухара, Самарканд, Ирбит, Несебыр. Часто они даны какой-то одной чертой, одной деталью, иногда воспоминанием, почему-то дорогим автору. Например, в стихотворении про Назыма Хикмета это всего лишь тоненькая книжка стихов, найденная на чердаке деревенской избы, даже не просто книжка, а «недокуренная кем-то», в которой поэт увидел поразившие его строки: «Я болен. Я тебя ревную. Прости меня».

Умение использовать чужую строку, то, что мы теперь называем принципом центонности – приводит в целом ряде стихотворений Геннадия Прашкевича к блестящим результатам. Это строка Скотта Фицджеральда «Ночь нежна», ставшая рефреном в восьмистрочных строфах; строка Байрона «Прощай. И если навсегда, то навсегда прощай» – тоже рефрен, но уже в двеннадцатистрочных строфах… В «портретах» городов центральной деталью часто оказываются изображения храмов. О Самарканде: «Реставрированные мечети. Свежая глазурь на пыльных стенах – заплаты на вечности…» О Несебыре: «И храмы – старые крестьянки – богини праздников и будней». И в другом стихотворении о Несебыре: «А на рыжей черепице виноградная заря перекрашивает шпицы и кирпич монастыря». Ленинград вообще показался поэту каким-то единым храмом, «квинтэссенцией веков», «сном немых кариатид», и здесь ему даже понадобилась помощь великого петербуржца Осипа Мандельштама… В Лейпциге главной оказалась церковь Святого Фомы, но уже не как памятник вечности, а как старинный органный зал, где кантор, сам Бах, играет поэту «Бранденбургские концерты»: «Храни же нас, кантор из церкви Святого Фомы, и длись этот холод, так странно бегущий по коже».

Это все великие чудеса вечности. Но не менее дороги поэту и великие чудеса настоящего – край северный и край дальневосточный, «край, где от бед и всякой тоски вас берегут не женские пальцы, а загрубелые кулаки». Он готов подарить все эти чудеса любимой, – не просто лес, но даже таинственные дацитовые купола в нём, притягивающие созвездия с небес. Чудеса – на Итурупе, Кунашире и Парамушире, в океане и на вулкане Богдана Хмельницкого. Стихи Геннадия Прашкевича о дальневосточных чудесах точны, лаконичны, написаны от лица героя-исследователя и старожила, аборигена, а не заезжего туриста. Это «Шторм», «Кончается везенье…», «Курильская осень», «Берега южного Итурупа», «Доброе начало». Жизненная позиция автора этих стихов – желание защитить мир, верность ему. «Там жить бы я хотел, встречать восход, ходить с ружьём на дальние озёра и жечь костры, давая знать судам, что мир ещё повсюду обитаем».