Большие снега

Запомнят меня веселым,
любившим хорошие вещи,
искавшим, несуетливым, знающим, что к чему.

Никто не узнает ночи,

в которую, как в колодец,
я падал, зная – любимых
и близких мне больше нет.

Желания моих предков – поляков, русских, монголов,

травили меня, как травят вино и табак.

Никто не узнает ночи,

единственной той, в которой
слезы мои блестели ярче больших звезд.

Запомнят меня веселым.

Ведь если ты – небо, тучи
тебя все равно не закроют.
Я рад, что я был таким:

счастья узнал достаточно,

увидел почти достаточно,
сделал почти достаточно,
достаточно был любим.

Лишь об одном жалею,

что все же кому-то был я
не сопкой в глухих лианах,
не солнечною тропой,
не бухтой, в которой глухо,
не лесом, в котором тихо,
не небом, в котором пусто, —

а падающей

звездой.

VII. Стихи о дне похищения

…ты, наверное, была
в белых глыбах риолита,
привезенного вчера.

…или в лиственничных перьях,

или в школьной городьбе,
в облаках, в дожде, в капели,
в Солнце, в птицах и в судьбе.

…фиолетовое небо

в раме ясного окна,
ты была тогда и в этом.

И стояла тишина.

Да такая,

что на небе,
на земле и на воде
тосковали не о хлебе,
тосковали о тебе.

Тосковали все —

машины,
люди,
вещи,
чудеса,
отдаленные вершины
и ближайшие леса.

Зависть правила мирами,

потому что, сбросив страх,
ты с утра уже сияла
и цвела в моих руках.

VIII. Стихи о любви

Не хватит ста сердец, не хватит ста веков.
Огню обречены, мы выше всех костров.

Мы знаем, как звезда становится звездой,

мы знаем, как глаза вдруг полнятся слезой.

И, руки протянув, кляни нас, не кляни,

мы держим не себя, а небеса любви.

А мир глядит на нас, и если мы умрем,

сто тысяч жадных глаз изобретут любовь,

сто тысяч жадных рук ее изобретут

со всем набором мук, и в мир ее внесут.

И что там сто сердец, и что там сто веков!

Кто обречен огню, тот выше всех костров.

Он знает, как звезда становится звездой,

он знает, как глаза вдруг полнятся слезой.

И сколько б ни гореть, он будет вновь и вновь

изобретать любовь, изобретать любовь.

I X. Стихи о мысе Марии