Большое кочевье

— Однака шибка плохой погода скоро будет, — заворачиваясь в одеяло и слегка покашливая, сказал Аханя, обращаясь к Николке. — Эти гагара, иво мэнэя по-нашему зовут. Иво когда кричит шибко, сразу погода портить будут. Эти птицы все равно как шаман.

Николка закрыл глаза и ясно представил себе: вот гагара, покачиваясь на волнах, вытянула над водой длинную змеиную шею и, широко разинув свой веретенообразный клюв, надрывно кричит в пространство, накликая дождь.

А дождь и правда пошел под утро. Мелкий, какой-то серый и нудный, он все сеял и сеял, почти невидимый глазу, но каждая травинка и каждый листочек уже блестели от сырости.

Через сутки белый сухой плавник на берегу потемнел и разбух и земля разбухла, и сопки, и даже камни казались разбухшими. Пастухи боялись дотронуться до брезента, пригибали головы. В том месте, где нечаянно прикасались к брезенту, тотчас начинало капать.

* * *

После дождя снег на сопках сошел, лишь кое-где на северных склонах и на дне глубоких распадков остались его небольшие полосы. Опять на морской поверхности ослепительно заиграли солнечные блики. На оттаявшей, но еще холодной земле среди бурых мхов и цветных лишайников робко зазеленела трава.

Улита торопливо обезжиривала ножом и древесной трухой растянутую на земле медвежью шкуру — надо успеть хорошенько высушить ее до начала кочевки. Николка заметил, что те отверстия в шкуре, где должны быть глаза, наглухо зашиты красными тряпочками.

— Это для того зашивают, чтобы медведь не видел, кто убил его, и не мстил охотнику, — объяснил Фока Степанович с самым серьезным видом. — Глаза на черепе сразу протыкаются ножом, а голову хоронят — такой у нас обычай…

Десятого июня, оставив нарты на Варганчике, оленеводы вьючным караваном двинулись к тундре Собачьей. Это был очень тяжелый переход, он запомнился Николке надолго. Стадо гнали по сопкам. То и дело путь преграждали небольшие, но очень бурные ключи. Взрослые олени легко переходили на ту сторону, но телята с большим трудом одолевали течение, большинство из них долго не решалось ступить в бурную гремящую воду, с громким криком металось вдоль берега, норовя прошмыгнуть сквозь цепи теснивших погонщиков. Иногда телятам удавалось прорваться сквозь цепь, и тогда кто-либо из пастухов долго бежал следом, пока вновь не заворачивал их к речушке. От телячьего крика, хорканья важенок, стука тысяч копыт о камни над стадом стоял невообразимый шум, точно двигалось на штурм крепости Чингисханово войско.

— Эй! Эй! Куда, сволочи?! — Николка бросается вслед за группой телят, во всю прыть улепетывающих обратно к Варганчику. Он уже измотался от беготни, готов упасть от усталости, он уже не властен над своим телом, он точно заведенный робот, послушный не своей — чужой воле, диктующей: беги, гони, кричи! А своя воля, свое желание робко пульсируют где-то в глубине души, сжатые в твердую оболочку, как в грецкий орех, и едва слышно просят: «Брось это все. Сядь, отдохни. К черту! К черту все! Не мучь себя…»

А телята все бегут и бегут к Варганчику, высоко подскакивая, точно дразня измученного Николку: а ну, попробуй догони!

Николка хрипит, задыхается от бега, он готов стрелять в подпрыгивающих дьяволов, он стискивает зубы и вдруг обрушивает целый камнепад немыслимой для его возраста брани, от которой на душе становится будто бы и легче. Костя с Шумковым тоже психуют, тоже кричат и матерятся, но гораздо реже и не так возбужденно. Он это замечает и пробует сдерживать себя, но все-таки срывается.

«Им легко, — оправдывает он себя, — они привычные».

Но главная трудность ждала пастухов впереди, на последней водной преграде, самой бурной и широкой. Течение сбивало телят с ног и вышвыривало их на противоположный берег далеко внизу, а иных выносило к устью лимана. Выбравшись из воды, обессиленные телята тут же ложились отдыхать, мокрые и жалкие. Основное стадо давно ушло вперед вслед за караваном кочевщиков. На берегу осталось около полусотни телят, которые упорно не хотели переправляться на ту сторону к своим призывно хоркающим важенкам. Телята разбегались в разные стороны, едва лишь погонщики пробовали теснить их к воде силой. Вконец измучив и себя и телят, пастухи, оставив их, перешли речушку и пустились догонять стадо.

— А как же телята? — с тревогой спросил Николка.

— Не пропадут! — устало отмахнулся Костя. — Важенки их сами переведут и в стадо приведут, здесь они не останутся, не бойся.

Наконец перед закатом солнца с гребня отрога пастухам открылась большая бурая долина, изрезанная речушками, покрытая буграми, на которых виднелись зеленые метлы стланика. Всюду, куда доставал взор, в долине сверкало бесчисленное множество небольших озер, будто осколки вдребезги разбитого зеркала. С трех сторон равнину обрамляли высокие, покрытые стлаником горы с белыми шапками еще не стаявшего снега. С четвертой стороны огибал долину лиман.

— Вот и Собачья тундра! — радостно воскликнул Костя, оглядывая долину.

— Почему ее Собачьей назвали?

— Кто его знает, может, каюр какой-нибудь собаку здесь потерял.