Большое солнце Одессы

— А зачем, лейтенант, ему документы? Дезертиры, лейтенант, они всегда без документов. Дезертир, — повторил комендант, — обязательно без документов. Вы сделали большое дело, лейтенант. Большое дело.

Лейтенант покраснел, и глаза у него покраснели.

— Разрешите идти, товарищ подполковник!

Лейтенант не просил разрешения, лейтенант требовал: разрешите идти! И смотрел на коменданта зло и вызывающе, как раньше смотрел на Женьку.

Когда лейтенант вышел, подполковник обнял Женьку, крепко, до боли в ребрах, обнял.

— Так, значит, брат. Из Одессы, значит.

— Из Одессы, — подтвердил Женька.

— И я, брат, из Одессы. Был из Одессы.

Женька хотел сказать, что он тоже был, но подполковник опять повторил это свое — был из Одессы, — и Женька ничего не сказал.

— Был, понимаешь. Сын у меня был, жена. На пароходе «Ленин» эвакуировались.

— А мы на подводе с мамой. Нас бомбили, — сказал Женька. — В Бериславе бомбили, в Мелитополе, в Николаеве. В Николаеве не очень.

— А пароход сгорел. Совсем, понимаешь, сгорел. Немцы сожгли. А жили мы на Госпитальной. Знаешь Госпитальную?

Кто же в Одессе на знает Госпитальную? Женька хорошо знал Госпитальную — сердце Молдаванки. Только не знал он, что на этой улице, Госпитальной, в самом сердце Молдаванки, жил, оказывается, мальчик. А теперь этого мальчика на Молдаванке уже никогда не будет. Нигде не будет. Этот мальчик сгорел, и мама этого мальчика тоже сгорела. А вот он, Женька Кравец, жив, и мама его, Ксения Андреевна, жива. Понимаете, тот мальчик и его мама сгорели, а он, Женька, жив, жив, и даже царапины нет на нем. Бока только отлежал. Гришкой звали того мальчика. Гришкой звали его дома, а во дворе и в школе — Жорой. В Одессе любят это имя — Жора.

Лошадей комендант забрал. Из Мариуполя Женька с мамой выехали в Баку поездом. Поезд этот был не товарняк, не теплушки, а настоящие, как до войны, пассажирские вагоны. Комендант провожал их и сам помогал втаскивать вещи. Ксения Андреевна расплакалась и еще потом, когда поезд уже набирал скорость в степи, плакала, но так, чтобы Женька не видел.

А Женька видел.

На рассвете поезд прибыл на узловую станцию Дебальцево. Женька спал. Крепче всего Женькин сон на рассвете. Но едва поезд остановился, Женьку разбудили — проверка документов. Светили карманным фонарем — сначала Женькина метрика, потом Женькино лицо, Женькины руки и ноги. Дольше всего почему-то освещали Женькины ноги — ноги были грязные, особенно между пальцами. Рядом стояли Женькины ботинки — сорок второй размер. Хромовые, на коже, ботинки старшего начсостава. Прежде Женьке покупали ботинки, а с прошлой зимы папа отдавал Женьке свои.

— Он? — спросил капитан, тот, что держал Женькину метрику.

— Да, — сказала Ксения Андреевна, — мой сын.

— Ясно, — сказал капитан. — Ясно, мамочка.

Над узловой станцией Дебальцево занималось серое железнодорожное утро. Стиснутый с обеих сторон товарняками, зеленый пассажирский поезд выглядел чужаком в толпе задымленных, пропитанных гарью бродяг. Потом к чужаку, на свободный путь рядом, подкатил еще один такой же чужак — зеленый пассажирский поезд. Только у него, у этого другого поезда, у головного вагона его, на боку был красный крест.

Женька открыл окно.

— Ай, молодой, — крикнули из того, другого поезда, — драпаем! А воевать кто будет? Иван из деревни будет? Ну ладно, ладно. Давай кипяточку принеси. Есть тута кипяток?

Женька побежал за кипятком. Мама говорила: Женя, опасно, можно отстать. Но Женька побежал.

В вагоне воняло кислыми портянками, йодом и горячей мочой. Женька думал, в санитарном вагоне, как в больнице — белые койки, белые стены, белые простыни. А здесь ничего этого не было, здесь все было как у них, даже мешки были, и еще костыли были — у каждой полки костыли.

— У нас, понимаешь, друг, легкораненые, кому с пяток пальцев, кому кусок ж… или полноги. А вон там, брат, ну и ну…

Там — это был соседний вагон с белыми занавесками во все окно и закрытыми наглухо дверьми.

— Вона-вона, смотри, несут — раз несут, два несут. Ну, два — это что, вчера в Краматорске так сразу шесть вынесли, одного за другим шесть так и вынесли. А тебе сколько? Четырнадцать? Будет пятнадцать? А о прошлом годе семнадцать было? А?

— Брось, Антон, хлопца дразнить, — сказал Антону сосед.

— Да я ить шучу. Пошутить, што ль, нельзя? Что, шутить нельзя?

Сосед махнул рукой.

— А ты не махай, — завопил вдруг Антон. — Я те помахаю, гад зеленый, я те помахал раз и еще помахаю. Драпают гады! Россию продают!

Колотясь головой о стенку, Антон норовил ухватить костыль, но на Антона навалились двое — сосед и еще один — и прижали его к полке.

— Уходи, пацан!

В Женькином вагоне было тихо. На столике лежала газета. В этой газете было написано, что бои идут на Вяземском направлении. Вязьма — это где-то между Смоленском и Москвой, ближе к Москве. На подступах к Одессе продолжаются ожесточенные бои. Одесских моряков румыны называют «черными дьяволами».

Зеленый пассажирский поезд уносил Женьку на юг. Точнее, на юго-восток. Впереди, если до самого Баку ехать, — Ростов, Тихорецкая, Армавир, Грозный, Махачкала, Дербент. Ну а если не до самого Баку…