Большое солнце Одессы

Это была жестокая расплата, потому что шелабанов полагалось семь штук, а на скидку уповать не приходилось. Щелчки, как правило, были доброкачественные, полновесные, от всего сердца. Случалось, малодушные пытались бежать от возмездия, но пойманному причиталась двойная норма. Впрочем, сполна удваивали норму редко: чаще ограничивались двумя-тремя щелчками сверх одного порциона. Но и этого было предостаточно — растирая шишку, жертва правосудия со скоростью австралийского эму устремлялась в Кировский садик за крохотным листиком акации, без которого очень туго бывает на этом свете.

Яшка Бояр не торопился. Яшка был легкомысленный мальчик. Легкомысленный и забывчивый. Такие не умеют предвидеть будущего, даже если это будущее почти рядом — в конце того самого квартала, начало которого они уже опечатали своими собственными ногами.

Яшка вышел на Кирова из Базарного переулка. С этой самой минуты Яшка был обречен: он обминул садик, у него не было зелени.

Яшка не торопился, он был занят осмотром тротуара. Но тротуар был чист — ни цигарки, ни бычка: этот квартал одесситы могли без опасения предъявить покладистым севастопольцам и гонористым львовянам, которые навязали Одессе соревнование в чистоте, благоустройстве и культуре обслуживания. Третий пункт был для Яшки сплошной туман, но первые два он понимал правильно: трамвайные билеты и окурки желательно бросать в урну, пачкать стены надписями нельзя.

Однако Яшка Бояр, как сказано уже, был легкомыслен и забывчив. По этой причине он упорно стрелял бычка на тротуаре, где работает дворник-отличник, по этой же причине он из переулка вышел прямо к школе, вместо того чтобы предварительно заглянуть в Кировский садик.

Жажда правосудия сладостным, щемящим зудом изводила наши руки, и мы спешно массировали средний палец правой руки, чтобы день-два спустя Яшка Бояр не поносил нас за скудность сил.

Всю свою жизнь, вплоть до этого рокового для Яшки Бояра утра, я был убежден, что для правосудия тем больше очарования в возмездии, чем раньше жертва оповещена о нем.

Но какое же это заблуждение, какое грандиозное заблуждение! Если бы Яшка заранее знал, что ожидает его в конце квартала, разве позволил бы он себе хоть половину тех удовольствий, свидетелями которых мы стали? Разве скребся бы он ногой о ногу через каждые пять шагов? Разве разглядывал бы он так, без толку, синее, где ни единого облачка, ни единого пятнышка, небо? Разве’ мог бы он, наконец, остановиться посреди квартала только для того, чтобы сосчитать, на сколько шагов от него улетел его собственный плевок?

Нет, теперь уже абсолютно точно я знаю, что все очарование возмездия в его неожиданности: идет себе человек беззаботно, смотрит в небо, плюет под ноги, и вдруг — трах, тарарах! — возмездие.

Первым делом Яшку прижали к стене, потому что у него есть глупая привычка — уходить от наказания.

Прижатый к стене, он пытался поначалу прикрыть голову руками. Потом он поднял крик, похожий, как две капли воды, на вопли упившейся бабы с Привоза, которую дружинники волокут в участок. Но первый же ше-лабан убедил Яшку, что крик — это не из той оперы, что вообще не нужно оперы, потому что глухим она ни к чему. Тогда Яшка стал изображать нечеловеческие муки всякими кривляниями, но эти Яшкины штуки тоже были ни к чему, потому что если человек не хочет видеть, то ты хоть на глаз наступи ему, а он все равно не увидит. После третьего шелабана Яшка окончательно убедился в этом и внезапно пригнулся, чтобы проскочить у нас между ног. Но мы тут же вернули ему нормальную человеческую позу и объяснили, что четырнадцать — не всегда лучше, чем семь.

После этого Яшка больше не делал глупостей, и я могу дать честное слово, что он вел себя мужественно, как японцы в землетрясение, когда главное — не торопиться. И не волноваться, даже если земля заглатывает тебя вместе с твоим домом.

Расчет Яшка получил полный и доброкачественный. Один только раз был нарушен закон, когда Яшке достался запрещенный шелабан «с налету». Но мы никогда не медлили с восстановлением попранных законов: нарушитель, Борька Зозуля, молниеносно получил два штрафных шелабана.

Теперь Яшке нельзя было терять времени зря, теперь надо было жать вовсю: одной ногой там, другой — здесь. И, конечно, с зеленым на руках, потому что первый же встречный мог пустить Яшку по второму кругу.

И Яшка побежал, выбрасывая длинные, худые и грязные, как у австралийского эму, ноги. Он бежал со скоростью курьерского поезда, который обгоняет сам себя.

Мы смеялись. Смеялись потому, что была весна, были зеленые листья, было солнце, и еще потому, что у Яшки такие ноги.

А о нем, об одноруком, мы забыли. И когда он встал рядом с нами, наблюдая за Яшкой, сначала было даже непонятно, откуда он взялся. А пока мы вспоминали, он ухватил Борьку за подбородок и тряхнул его — молча, без слов, но видно было, что он ищет какое-то слово. И наконец он нашел его, это нужное ему слово:

— Ты, — сказал он Борьке Зозуле и еще два раза повторил, — ты… ты…