Большое солнце Одессы

Борька сразу в обиду и насчет рук прошелся — без рук, мол, и вообще потише. Но он уже не слушал, он вернулся на свою скамеечку — и опять зажал руку в коленях, и опять зажмурил глаза, потому что солнце уже вовсе поднялось над деревом и било прямо в глаза.

Я не знал, почему так получилось, но вроде тише стало, вроде появилось что-то такое, чего раньше не было и что вообще никакого отношения к нам не имеет. И держалось оно, это непонятное, до того самого момента, когда прибежал Ленька Брусенский из Кировского садика и сказал, что Яшку Бояра застукали садовники.

Что такое садовник — человек с метлой, из которой торчит двухметровая палка, — объяснять не надо было.

В нынешний раз их было двое, а Яшка — один. Это уже вообще против всяких правил: двое, говорят, в драке — третий в бараке. Яшка клялся, Яшка давал честное пионерское, что больше не будет, но они ничего не обещали, они только требовали и грозили: давай слазь, а то хужее будет, слышь, давай слазь, а то хужее.

Что может быть хужее, Яшка знал не только понаслышке; но всегда, даже в самых тяжелых случаях, Яшка верил, что обязательно придут наши, пусть в самый последний момент — но не прийти они не могут.

И наши действительно пришли. Но Яшка поторопился, он стал спускаться с дерева, хотя никакого плана у наших еще не было, а победить без плана нельзя.

Первый удар пришелся между Яшкиных лопаток. Это был очень точный удар, потому что сразу после этого удара, разжав руки, Яшка грохнулся на землю. Тогда одна метла стала торопливо выбивать дробь на Яшкиных ногах, а другая в это же время отчаянно свистела, призывая на помощь. Это был удивительный свист, это был даже не свист, а истошный вой, от которого хочется бежать без оглядки.

Но наши не побежали, они даже не двинулись с места, и с этого места они смотрели и видели, как Яшка пытается ухватить метлу, чтобы повиснуть на ней и унять эту бешеную пляску. Но метла была изворотлива, как помело бабы Яги, а танец ее беспорядочен, как танец Улитушки-сумасшедшей, которая от Чичерина до Щепного ряда поет и декламирует стихи за пустяковую плату — апельсиновые корки. Только Улитушкины ноги опускались на землю, а метла всякий раз натыкалась на Яшку, и Яшка визжал, и все видели, что в этот раз Яшка не симулирует.

— Гад, — сказал однорукий и схватил метлу, схватил так быстро, что никто даже не успел заметить, как это ему, однорукому, удалось сделать такое.

А потом он наступил на нее ногой — и пополам, а потом еще раз ногой — и опять пополам. И тогда другая метла, которая осталась несломанной, уперлась торцом ему в грудь, и он рванул эту метлу, и она свалилась у его ног и завизжала: хулиган, думаешь, как на фронте был, так все тебе можно! Не, не можно, теперь не сорок шестой год, хватит, наторговали синькой на Привозе!

И тут однорукого схватил тот, другой, а этот вскочил, и оба они завернули ему руку за спину. И тогда наконец прошел столбняк, который так долго держал нас, и мы вмиг освободили однорукого, но он опять полез на них, и мы с трудом оттащили его, а Яшка кричал: не надо, дядя, ну не надо, дядя.

А он все рвался и напоследок хорошенько смазал по скуле того, который про сорок шестой год и синьку вопил.

На руке, в том самом месте, где была у него синяя татуировка — НЕТ СЧАСТЬЯ В ЖИЗНИ, — сочилась кровь: наверное, от проволоки на метле.

— Кровь, — сказал Яшка, — дядя, у вас кровь.

А он сказал Яшке, что кровь — это ничего, кровь — ерунда, дело наживное, а вот что трудно, так это быть человеком. Нервы, понимаешь, нужны. А где их возьмешь, эти самые нервы? Ну где?

Яшка не мог сказать, где берутся нервы, и никто не мог. Но какие еще нервы нужны ему, этому человеку, если он один, с одной своей рукой, пошел на тех двоих, у которых по две руки, было непонятно.

А он уже смеялся — это мы в первый раз видели, как он смеется, — и говорил, что в общем-то дело в шляпе, что весна — славная штука, а главное — не хватать колы и двойки в обе жмени.

А потом он сказал: бывайте, братцы, мне пора, я пошел. И когда он уходил быстрым своим шагом, мы услышали сухой деревянный скрип, который шел у него от левой ноги. Яшка побежал за ним и сказал: дядя, а мы на первой смене, вот наше окно.

Возвращался Яшка тоже бегом, но из-за угла на него вдруг выскочил Жорка Гороян: ваше зеленое! И хотя Яшка с ходу дал крен влево, Гороян успел ухватить его за ворот: пацаны, налетай!

Но никто не налетал, только Ленька Брусенский подошел поближе, снял Жоркину руку и сказал: давай, Яшка, мотай за зеленым.

Зазвонил звонок, Яшка замешкался, а потом рванул в школу, но у дверей его накрыли сразу двое, и тогда Яшка без разговоров отдал портфель и рысцой двинул в Кировский садик — за зеленым.

ДЕЛО СТРЕШИНСКОГО