Большое солнце Одессы

Как возникает дело? Раньше я об этом не думала, просто-напросто не думала, потому что все было ясно: кто-то плохой должен схватить по плеши, — чтобы стать лучше. На хороших же дела не заводят, потому что хорошие и так хороши. Конечно, они могли бы стать еще лучше, но не плохим же судить об этом. Хорошие, они сами себя судят, они если и ошибаются, то прямо так и говорят: смотрите, мы ошиблись, мы и преодолеваем…

А плохие, они ни за что не признаются.

Помню, в третьем еще классе Валерка Стрешинский, двоечник двоечником, каждый день чернила в портфель наливал мне и коленки повидлом мазал, а потом говорил: это она сама, нарочно, чтобы меня от нее пересадили. Как же, говорю, ты врешь, пионерский галстук позоришь! А ты, говорит, тоже сними галстук, когда врешь. И слезы даже пускает: как что, так Стрешинский.

Удивительно мне было это, аж слова сказать не могла: только смотрю на него и думаю — дать бы тебе головой об стенку.

Наказали его тогда здорово: на неделю из школы исключили, а главное, дело завели.

— Стрешинский, запомни, мы на тебя дело завели: чуть что — в детколонию.

А вот теперь, через семь лет, опять на него дело завели. То есть заводить никто не заводил, и детколонией никто не грозился, но в общем дело-то все-таки есть, и даже меня к нему подшили, так что прямо и говорят: дело Стрешинского — Тереховской.

Завтра комсомольское собрание. Надо, говорит Валерка, свою вину признать, покаяться. А в чем? Ну не будь дурой: есть дело — кайся. А то Полина не отвяжется и еще характеристику закатает_:— не только в институт, на бухгалтерские курсы не примут.

— Но все-таки?

— Никаких все-таки.

Но должна же я понять — откуда дело, почему дело, зачем дело?

Началось это в прошлую субботу, на пятом уроке. Литература была.

— Я сумасшедший, — сказал Валерка.

— Не мешай. Полина смотрит.

— Я сумасшедший, — повторил Валерка.

— Сумасшедшие клацают зубами.

— Я клацаю. Послушай.

— Идиот!

— Нет, Люська, я на самом деле сумасшедший — у меня справка: «Дана настоящая Стрешинскому Валерию в том, что он действительно страдает шизофренией и за последствия не отвечает».

— А печать?

— С печатью. В Датском королевстве всегда порядок. Теперь я все могу.

— Хорошая справочка. Где приобрел?

— Связи, моя девочка, огромные связи в докторском мире.

— В медицинском, — уточнила я.

Валерка задумался.

— Можно. Что да, то да.

— Ах, шизик, мой милый шизик.

«Шизик» закрыл глаза и пустил слюны на подбородок.

— Стрешинский…

— Слушаюсь! — Валерка вскочил: руки по швам, подбородок вперед, глаза навыкате.

— Ты заснул?

— Никак нет, Полина Васильевна!

— Я думала, заснул: слюнки текут у тебя. Сладкие, небось. — Хоть бы улыбнулась. А ни-ни, серьезность такая, аж челюсти ломит.

— Ага, сладкие, — браво подтвердил Валерка. — Это от удовольствия. На литературе у меня всегда слюнки. На других — нет, а на литературе — всегда.

Девчонки сработали большие глаза и прикрылись — кто учебником, кто руками, будто лицо массируют.

Полина Васильевна вздохнула. Вздохнула, посмотрела в окно — малыши во двор металлолом натаскивали с улицы — и тихо так, грустно, по-матерински, сказала:

— Садись, Стрешинский. Можешь сесть.

Стрешинский сел, замурлыкал — баю-баю, баюнь-ки… — и веки в пляс пустил, вроде со сном борется.

Я наступила ему на ногу: будет!

А он руку мне на колено да пальцами, пальцами, ну тиски прямо.

— Дурак, — говорю, — синяк останется.

— Синяк? Синяк — это нехорошо. Что да, то да.

— Кто такой Каренин?

Ребятишки вчетвером — бабка за дедку, внучка за бабку, Жучка за внучку — волокли трамвайный рельс во двор. Рельс застрял на водосливной решетке. А они его грох о решетку. Полина покачала головой.

— Кто такой Алексей Каренин?

— Действительно, кто? — удивился вдруг Стрешинский, тревожно глядя по сторонам.

Рассматривая Валерку в упор, Полина продолжала, как будто Стрешинский — не Стрешинский, а каменная баба без уст, без голоса. Ей-богу, железные у нее нервы!

— Великая разоблачительная сила Толстого, товарищи, в том и состоит, что под маской благопристойности он сумел показать уродливое лицо. Уродливое лицо высокопоставленного царского чиновника, бездушного, убогого, подлого. Подлого.

Стрешинский поднял руку.

— Ну?

— А зачем Толстому нужна была маска благопристойности? Вы же говорили, что Толстой — бунтарь.

Валерка еще не сел, а Наташка Кириченко уже подымала руку — медленно, раздумчиво, неуклонно. Она всегда так: чуть что — руку тянет.

— Кто еще? Ладно, — кивнула Полина, — объясни ты, Наташа, ему.

Валерка отвалил челюсть и вылупил глаза, как рахит на сахарного петушка, — это он приготовился слушать Наташкину речь.

— Полина Васильевна сказала, что под маской благопристойности скрывалось бездушное, убогое, подлое лицо царского чиновника Алексея Каренина.

Наташка — удивительно цельный человек: она и говорит, как подымает руку, — медленно, раздумчиво, неуклонно. И ходит так, и портфель застегивает, и даже слушает так. Хотя мне вот непонятно, как это можно слушать медленно. Наверное, люди просто подчиняются ей и разговаривают медленнее, чем обычно, вроде достоинством наливаются — бульк… бульк… бульк.

— Ты понял?