Большое зло и мелкие пакости

— Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были. — Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. — Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школу на Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должна делать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненько шло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.

Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и записывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: “Художественная школа на Моховой. Больц и Лазаренко”.

— Они ходили к одному и тому же преподавателю?

— Я не знаю, — сказал удивленный Сидорин. — Дина вообще недолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.

— Во что вы были одеты в тот вечер?

— Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.

— Куртка какого цвета?

Сидорин подошел к шкафу и распахнул его. Куртка оказалась светло-бежевой, не новой, но чистой.

— У вас есть плащ?

— Какой плащ? — не понял Сидорин.

— Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми пуговицами.

— Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.

— Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку с луком?

— Кто-то принес, — сказал Сидорин задумчиво, — точно кто-то нес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова. Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка с луком.

— Было темно, — перебил Никоненко резко, — вы не могли видеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего угла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?

— Нет, — быстро отказался Сидорин, — я был без сумки.

— Тогда у кого вы видели сумку?

— Я же вам говорю, что не разглядел!

— Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что не разглядели! Так не помните или не разглядели?!

— Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с сумкой, а из сумки торчал лук.

— Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!

Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике. Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто вынесло его рыком обратно в коридор.

— Вы на вечер поехали с работы?

— Да. С этой работы.

— Что значит — с этой?

— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержанной злобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то был его любимым учеником. Подавал большие надежды.

— Мне нет дела до вашего героического прошлого, — отрезал Никоненко. — Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?

— Потапова. Димочку Лазаренко. Борьку Мамонтова из параллельного класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина. Потом Дину увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или в ресторан. Продолжать.

— Вы собирались с ними?

Сидорин посмотрел хмуро.

— У меня нет денег на рестораны. Им даже в голову не пришло меня пригласить. Да я бы и сам не поехал.

О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие сто рублей “на банкет”, вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то, что его никто и не подумал звать с собой “продолжать”.

Вот как все обернулось. А раньше с ним все дружили. Он был комсорг. Умница. Душа.

В какой момент жизни у него не стало души?

Пожалуй, когда выяснилось, что он — никто. Средний врач. Муж Нины. Никто.

— Почему вы работаете на трех работах?

— Потому что у меня семья, — сказал Сидорин мрачно, — на зарплату врача с семьей жить нельзя. На три зарплаты врача жить тоже нельзя, разве только не умереть с голоду. Можно подумать, что вы этого не знаете.

Никоненко промолчал.

— Вы не видели, как кто-нибудь из ваших одноклассников выходил на черную лестницу?

Сидорин моргнул, словно пытаясь сообразить, о чем его спрашивают.

— Куда? А… Нет. На нее из зала выйти нельзя, только через девчачий туалет. А в то крыло, где дверь, я не ходил.

— С какой стороны сцены стоял ящик с записками?

— Я не знаю. Честно. Я не видел никакого ящика. Просто внимания не обратил. Я все время…

— Понятно, — перебил Никоненко, — вы все время высматривали свою пассию, вам ни до чего не было дела.

— Она не пассия!

— Да бросьте вы! — Никоненко внезапно и сильно разозлился.

Черт возьми, почему они все так его злят? И Потапов, и гремучая змея Алина, и теперь вот Сидорин! Какое ему до них дело?