Большой дом. Пожар

Он всем существом жаждал быть подле Айни, чтобы она оградила его своим материнским всемогуществом, воздвигла вокруг него непреодолимую стену. Он так боялся этих полицейских! Полицейские — он их ненавидел! Где же мать? Где силы небесные, охраняющие его дом? Вне себя, он продолжал кричать:

— Полицейские! Полицейские!

И внезапно обретя способность двигаться, он укрылся в комнате у Лаллы Зухры.

Блюстители порядка заняли двор. Они крикнули, обернувшись лицом к дому:

— Успокойтесь! За себя вам нечего бояться: вам мы не причиним зла. Мы делаем свое дело и только. В какой комнате живет Хамид Сарадж?

Тот полицейский, который вначале откликнулся на вопрос Саннии, теперь заговорил по-арабски.

Все молчали. Большой дом как бы вымер в одну минуту; и все же чувствовалось, что он насторожился и внимательно следит за происходящим.

— Значит, не знаете?

Опять наступило молчание. Атмосфера накалялась. Полицейские почуяли, что Большой дом вдруг стал им враждебен. Большой дом вызывающе замкнулся в своем страхе. Большой дом, чей сон и мир они нарушили, оскалил зубы.

Полицейские стучали тяжелыми каблуками по звонким плитам. Эхо еще расширяло зону пустоты, образовавшуюся между домом и посланцами Власти.

Вдруг в первом этаже шумно хлопнула дверь, и на пороге показалась низенькая фигура Фатимы. Полицейские целой стаей налетели на нее.

— Не утруждайте себя зря, — сказала она, — моего брата здесь нет.

Двое полицейских стали по бокам Фатимы, но это, по-видимому, нисколько не испугало ее; другие в мгновение ока ворвались в комнату.

Женщины, одна за другой, возвращались во двор. Старая Айша смело заговорила:

— Что он сделал, этот парень? Мы его знали вот таким, когда он еще бегал по улицам. Его никогда не приходилось бранить. Он и мухи не обидит. Да и чем бы он мог обидеть кого-то?

Слышали они или не слышали слова Айши? Полицейские и глазом не моргнули; их пустой взгляд ни на ком и ни на чем не останавливался.

В доме стоял гул, как в потревоженном улье. Все женщины говорили разом. Становилось все более шумно.

Полицейские, загнав Фатиму в комнату, производили обыск.

В это время из темного угла, где сидел, весь скорчившись, Омар, послышались всхлипывания. Мальчик вдруг сообразил, что он забежал к Лалле Зухре. Он и сам не знал, почему. Он был доволен, что очутился именно здесь. Славная женщина, эта Лалла, она ему нравилась. У нее было кроткое лицо — такого выражения он никогда не видел на других лицах; она всегда улыбалась.

Плач продолжался. Это плакала больная Менун — она лежала здесь с тех пор, как муж отослал ее к матери. Старуха ухаживала за ней.

— Возблагодарим бога за его благодеяния, — сказала Лалла Зухра.

Она смотрела во двор.

Менун, всхлипывая, твердила:

— Конец, мамочка. Всему конец.

От этих слов, которые больная повторяла с глубокой безнадежностью, у Омара дрогнуло сердце: ему казалось, что здесь, в этой комнате, решалось что-то страшное, бесповоротное. Его охватило смутное предчувствие.

Он стал вглядываться в лежавшую возле него женщину. Лалла Зухра, очень взволнованная, сидела рядом с больной, поджав под себя ноги, и время от времени целовала ее. Она держала обе ее руки в своих.

— Ты выздоровеешь, дорогая моя. И месяца не пройдет. Вернешься к своим деткам… Если будешь умницей. Так сказал доктор… — твердила старуха.

Она говорила с ней, точно с маленькой.

Омар сделал над собой усилие, чтобы сидеть смирно. Менун печально сказала:

— Я хорошо знаю, что умру, мамочка. Я тебя больше не увижу… Не увижу детей… никогда. — Голос ее упал. Она повторила: — Никогда не увижу детей.

После короткой паузы она стала напевать вполголоса:

Когда ночь уходит,
Я поднимаюсь
На горные вершины
И раздеваюсь на заре,
Как та, что встала
Для первого омовения.
Дивлюсь я родной стране,
Где столько дыханий возносится к небу,
Где колеблются ветви олив
Вокруг меня — а я пою:
«Земля испепеленная, черная,
Моя мать-земля,
Ты не покинешь дитя свое
В час одиночества, ранящий сердце.
Внемли моему голосу,
Что звучит среди деревьев;
Заслышав его, ревут быки».

Вдруг Менун опять начала плакать. Мать хотела ей что-то, сказать, но не могла — только покачала головой. Она то смотрела на Омара, то озиралась вокруг, как бы моля о помощи и утешении. Менун напевала похоронную мелодию; она хоронила самое себя.

— Вы уже не увидите, не увидите мамы своей, дети мои, — сказала она.

Кроткое лицо Лаллы Зухры казалось усталым. Мальчик воспринял ее горе как частицу какой-то безмерно большой скорби.

Женщины, удерживавшие своих мужей в комнатах, после первых минут испуга осмелели и стали насмехаться над полицией.