Большой дом. Пожар

Во дворе появилась Фатима. Полицейский, схватив ее за плечо, вытолкнул ее наружу. Она испускала жалобные вопли, с силой ударяя себя по бедрам. Пронзительные звуки высоко взвились в небо, и Большой дом задрожал, потрясенный ее проклятиями. Ни сердце, ни разум не могли противиться силе этих оглушительных воплей. Весь дом беспокойно зашумел. В жалобах женщин, исполненных ненависти и гнева, говорилось о несчастье, которое обрушилось на Большой дом.

Полицейские рылись в бумагах, которые Хамид оставил у сестры. Они собирали их, перевернув в комнате все вверх дном.

Фатима перестала кричать. Теперь она тихо жаловалась:

— О! О!.. Что будет с братом? Что они с ним сделают? О, брат мой!..

Ее отчаяние теперь изливалось медленно и трудно; однообразная, невыносимо тяжелая жалоба тянулась на одной ноте.

А Менун в своей комнате бессвязно разговаривала сама с собой. В последние дни все уже путалось у нее в голове; временами она и вовсе теряла сознание. Она без конца повторяла:

— Я больше не увижу вас, деточки!..

Потом вдруг начинала петь тихим, проникающим в самую душу голосом:

Пришло это летнее утро,
Оно тише самой тишины.
Несу под сердцем дитя
Я, любящая мать.
Женщины в хижинах своих
Ждут моего крика.

И опять повторяла, видимо, не сознавая смысла своих слов:

Я, любящая мать…
Женщины в хижинах своих
Ждут моего крика.

Омар нерешительно топтался на месте, не зная, как и чем помочь. Полицейские сновали по двору и, казалось, наполняли весь дом своей суетой. Когда же они уйдут? Он снова прислушался к песне, звучавшей во мраке комнаты:

Почему, говорят, почему
Ты стоишь у порогов чужих,
Как покинутая жена?
Почему бродишь, стеная,
Когда ветер на заре
Летит над холмами?

Где-то на верхнем этаже раздался крик другой женщины; это кричала несчастная Аттика, припадочная. Пронзительный звук тянулся на одной ноте, раня наболевшие сердца обитателей Большого дома. Воздух и тот звенел.

— Мы явились только сделать обыск, — проржал коротышка-толстяк. — Вот и все.

Омар уже не мечтал о ломте хлеба, смоченном колодезной водой: когда на нас обрушивается большая беда, достаточно ее одной, чтобы обмануть голод. Он уже не думал о голоде, который притупился, стал чем-то отдаленным, ощущался как волна легкой тошноты.

Голова у него кружилась; он жевал свою слюну и проглатывал ее. От этого во рту оставалось странное и противное ощущение. Собственное нутро казалось ему совершенно пустым; все время всплывало, как в тумане, воспоминание о том, что он ел вчера. Но разве он сможет при такой тошноте превозмочь отвращение к пище? Ему все чудилось, что за долгие часы, пока он ничего не ел, рот его наполнился пеплом и что ему никогда не избавиться от него.

Алжир, страна моя,
Ты назовешь меня
Женщиной самой простой,
Но голос мой не устанет
Славить долы и горы твои.
Со склонов Ауреса я сошла,
Откройте же двери, сестры,
Дайте мне свежей воды,
Меда и белого хлеба.

Еще не успела отзвучать песня, как в комнату ворвались полицейские и остановились как вкопанные, ничего не видя в полумраке. Но после мгновенной нерешительности они не мешкая взялись за дело и мигом перешвыряли и перевернули все, что попалось им под руку.

Подойдя к ошеломленным женщинам, они оттащили в сторону больную, раскрыв ее до колен, и все перерыли на том месте, где она до этого лежала.

Раздались рыдания Менун, они превратились в страстный зов, вдруг огласивший разгромленную комнату. Этот горестный вопль, которым она хотела прогнать глодавшую сердце боль, заглушил поднятый полицией шум и гам и внезапно опять перешел в песню.

К вам я пришла
И несу счастье
Вам и вашим детям;
Да растут младенцы ваши,
Да наливается колос на нивах,
Да поднимется ваше тесто,
Да будет во всем избыток
И да не покинет вас счастье.

Огорошенные полицейские остановились; они вышли из комнаты, и голоса их снова послышались во дворе.

Фатиме не разрешали вернуться в свою комнату. Она присела на корточки во дворе, собрав вокруг своих детишек, и стала ждать. Полицейские все еще рылись в книгах Хамида и отобрали несколько томов, старые газеты и бумаги. Часть они унесли, остальное разбросали в комнате и во дворе. Наконец они ушли; Фатима вернулась к себе.

Полиция не раз приходила с обыском на эту и соседние улицы; немало было уведено молодежи и взрослых. И больше их уже не видели.

В Большом доме долго еще слышались негодующие возгласы старика Бен-Сари. Но блюстители порядка уже исчезли.