Большой Гапаль

Она как раз предавалась этим размышлениям, когда некая особа, отличавшаяся прекрасным сложением и смиренным видом, приблизилась к стене и стала в свою очередь тоже рассматривать ее.

— Кто вы? — спросила Эмили-Габриель.

— Я Жюли де П., — ответила привлекательная особа, лаская ее бархатным взглядом.

— А я Эмили-Габриель де С., — сказала Эмили-Габриель.

— Я узнала вас, Мадемуазель, мы молимся перед вашим изображением, ведь вас нарисовали в виде ангела на большой картине. Ваша ангельская головка — принадлежащая нам частичка красоты этого мира и наша единственная надежда. В это верят даже те (она словно разговаривала сама с собой), кто не слишком верит в Бога, но они верят в вас и приходят в часовню только чтобы помолиться за вас. Здесь, — добавила она, — только о вас и говорят.

— Обо мне?

— Говорят, что вы дочь герцога де С. и что он щедро одарил вас, и еще говорят, что вы племянница Аббатисы и именно вы замените ее со временем.

— Да, это уже решено, — серьезно произнесла Эмили-Габриель. — Но почему вы стоите перед стеной и не хотите войти?

— Мы в пансионате, Мадемуазель, нам нельзя ни входить, ни выходить.

Эмили-Габриель подумала, что она похожа на кипящую в котелке воду, которая вот-вот перехлестнется через край.

— А почему они так ведут себя? — спросила она.

— Нас не научили вести себя по-другому.

Эмили-Габриель чувствовала, что ее переполняет жалость. Но слезы полились тогда, когда Жюли рассказала ей свою историю. Она была рождена в знатной семье, но после смерти матери несчастную сиротку до нитки обобрали дядья. Они и поместили ее в монастырь, намереваясь однажды выдать замуж за какого-нибудь старца, согласного взять ее без приданого.

— Несчастное дитя, — прошептала Эмили-Габриель, — как жестоко с вами обошлись. И когда же совершится эта несправедливость?

— Не знаю, Мадемуазель, но мне уже пятнадцать, и если семья пожелает, меня выдадут замуж хоть завтра.

— Увы, — произнесла Эмили-Габриель, — самое время прийти вам на помощь, я попрошу тетю принять вас сюда монахиней, по эту сторону стены вы сможете укрыться от своей семьи, от мужа, которого вам прочат, и от мира!

— Не надо, умоляю вас, Мадемуазель, ничего не делайте, — взмолилась Жюли, упав на колени, — я хочу этого мужа, я люблю мир.

В одно мгновение Эмили-Габриель была ослеплена: предпочесть мир Раю, Апокалипсис Небесам! Она повторила Жюли все, что сказала ей Аббатиса и что так взволновало ее, но Жюли не хотела ничего слушать. В этом мире она любила совсем другое: толчею и давку, которые называла «путешествие», исполнение неких заурядных обязанностей — это она называла «занять высокое положение», преклонение перед великими — это она обозначала словом «двор», подчинение мужчинам — тут она произносила «любовь», и еще тысячи пошлостей и нелепостей, которые именовались у нее огромным словом «счастье».

— «Счастье», — повторила Эмили-Габриель, — я никогда не слышала этого слова.

— Это совсем новое понятие, его изобрели только в нашем веке, — объяснила Жюли, — оно заняло место и скоро совсем заменит понятие «слава».

— Вот уж не думаю, — возразила Эмили-Габриель, — мы живем с этим словом со дня основания мира и проживем с ним до конца, который не так уж далеко.

— По эту сторону стены его уже больше не употребляют.

— Зато по эту сторону мы ставим его превыше всех остальных.

— Но нас много, и мы больше не слышим его!

— А нас мало, и мы желаем защитить его! Ах, довольно, мы все равно не поймем друг друга, мы разговариваем на разных языках. Мне жаль, ваше лицо очаровательно, история трогательна, мы могли бы стать подругами.

— Так давайте станем, прошу вас, — взмолилась Жюли, вновь упав на колени.

— Но к чему вам эта странная дружба особы, ни единого слова которой вы не понимаете?

— Я понесу ее с собой в мир, я буду представляться вашей подругой, и меня станут уважать.

— Так возьмите мою дружбу как предсмертное причастие и не забудьте напомнить о ней Господу Нашему в день Апокалипсиса, пусть она послужит вам пропуском!

Улитка, разделявшая, по всей вероятности, мнение Жюли относительно радостей света, воспользовалась этой длинной беседой, чтобы ускользнуть из монастыря Аббатисы, но Эмили-Габриель совершенно о ней забыла; по пути домой она думала о том, что только что услыхала, и на сердце у нее было тяжело.

— Что с вами, Дочь моя? — спросила София-Виктория, уже встревоженная ее отсутствием и начавшая ее искать.

— Мне грустно.

— И в чем причина вашей грусти?

Неопределенно взмахнув рукой, Эмили-Габриель показала в глубь сада. Внезапно она вспомнила про улитку и при мысли о том, что ничего уже нельзя сделать, опечалилась еще больше.

Быстрым взглядом Аббатиса окинула стену и дыру в ней, в одно мгновение ей все стало ясно: по мелкому песку аллеи тонкий след улитки шел вдоль стены и приводил как раз к тому пролому, за которым притаился дьявол. Это ее вина, она же обещала никогда не оставлять девочку одну, но ей все-таки пришлось покинуть ее на минуту.

— Я понимаю вас, — произнесла она, — там, по ту сторону, много подлости.

— Несчастные сироты, — начала было Эмили-Габриель.