Большой Гапаль

Во время двенадцатичасовой молитвы Настоятельница застала ту же картину при сверкающем отблеске молочной зари, которая, освещая белоснежную кожу Софии-Виктории и Эмили-Габриель, обнажила и ту и другую еще больше. Большой Гапаль сиял, словно осколок льда. Господи, шептала она, вот зрелище, которому необходимы либо тень, дабы скрыть его, либо свет, дабы его озарить; этот лживый полумрак делает из них ангелов и дьяволиц, одновременно и мертвых, и живых.

Когда настало время дневной трехчасовой молитвы, она отодвинула полог, и вся сцена оказалась освещена солнцем. Все, что было золотым в их комнате: зеркала, кресла, портьеры, картины, — озаряло своим сиянием их распущенные волосы и блестело в глазах.

— Пока вы спали, я много думала, что же с вами делать, Любовь моя, — сказала София-Виктория, сжимая Эмили-Габриель в объятиях.

— Скажите же, моя Тетя.

— Прежде всего, следует избавить вас от женского общества. Я не могу позволить им касаться вашей души и вашего сердца, они могут заразить вас.

— Даже монахини?

— Они-то прежде всего; вы даже представить себе не можете, сколько в этом монастыре трусливых сердец, слабых душ; иные пришли сюда лишь затем, чтобы бежать жизни, которая их страшит, и негодуют теперь оттого, что им пришлось вступить в борьбу за собственные души, как если бы Господь был им даден в обмен за отрезанную прядь волос, равно как и возможность распластаться ниц на холодных плитах, и молитвы в строго определенные часы; как если бы стены этого монастыря нужны были не столько для того, чтобы охранять их, сколько для того, чтобы не дать сбежать Господу. И это еще лучшие из них. Другие оказываются здесь вопреки своей воле, их сердца негодуют, во время литургии они рыдают от отчаяния и воют от ярости оттого, что находятся здесь, в монастыре, а не за его стенами, с мужем и семьей. Многие предпочитают мирскую жизнь вечной славе и так и не решаются похоронить воспоминания о балах, на которых танцевали до пота, о любовниках, которые унижали их. Они станут рассказывать вам о запретных любовях, о тайком украденных ласках, о мимолетных наслаждениях, рассказывать с такой сладострастной похотливостью, с такой томностью и самозабвением, что это сможет вас запачкать, Голубка моя, и, быть может, заронит желание испытать судьбу, которую украли у них.

— Не правда ли, сестра моя? — внезапно обратилась она к Настоятельнице, ожидавшей в дальнем углу комнаты.

— Да, Мадам, — ответила Настоятельница.

— Повиновение такой женщины лишено искренности, она соглашается с вами еще до того, как вы подумали ей что-то приказать. Это огромная власть, Голубка моя, управлять женщинами, столь привыкшими повиноваться, что вы лишь в самой себе сможете отыскать границы собственного могущества, ибо они, эти женщины, мечтают лишь об одном: следовать за вами до предела всех пределов.

— Да, Мадам, — сказала Настоятельница.

— И все же я причиняю этой женщине огромные страдания, я запрещаю ей музыку. Вслушайтесь, Эмили-Габриель, в этот шум, что сопровождает наш разговор. В сердце у нашей Настоятельницы звучат рожок и мандолина, они мешают молитве и смущают мысли. Ее лицемерный разум и разлаженная душа не выносят тишины.

— Да, Мадам, — сказала Настоятельница.

— Выйдите, — приказала София-Виктория и, пока Настоятельница направлялась к двери, добавила, обращаясь к Эмили-Габриель: — Этой я не даю поднять голову, лучше раздавить самой, чем дожидаться, пока тебя укусят.

— Так значит, — спросила Эмили-Габриель, — хороших здесь совсем нет?

— Есть, конечно, но я их терпеть не могу, ненавижу это соперничество во имя неба, оно, заставляя изменять самой себе, увлекает вас на путь, которым следуют все, или же уводит столь далеко от приличий, что вы становитесь чем-то необычным, словно какое-нибудь чудовище или жираф. Я не могу согласиться принимать в своем семействе Катрин Сиенскую или Терезу Авилскую, они в своих монастырях выставляли себя напоказ, словно в ярмарочном балагане. Я, скорее, предпочла бы нашу тетушку святую Полетт, примеру которой и пытаюсь следовать, хотя жила она во времена, столь непохожие на наши. Как видите, я предпочла жить с Господом в соответствии с определенным семейным договором, как и с вашим отцом, хотя я прекрасно вижу все недостатки Сезара-Огюста, а вот у Господа недостатков нет. Впрочем, это не совсем удачный пример, ибо если к Господу я испытываю любовь, к своему брату я чувствую страсть.