Большой марш (сборник)

С его глазами тоже произошло какое-то превращение. На фронте у него было совсем другое зрение, зрение человека войны, бойца, танкиста, постоянно, часто даже подсознательно, направленное на одно: леса, поля, рощицы, овраги, любой рельеф местности, любой пейзаж он видел не как природу, а только как позиции для обороны или наступления, подходящие или не подходящие для того, чтобы спрятать свой танк, оставаясь невидимым врагу – стрелять по его рубежам или, выжимая из мотора предельную мощь, стремительно достичь немецких окопов, прорваться через них дальше, в глубь вражеских войск. А сейчас можно было смотреть на всё без этих привычных оценок и расчетов, вообще без всяких мыслей, видеть всё таким, каким оно есть в натуре. И ему было ново и интересно так смотреть, у него точно впервые открылись глаза. Не уставая, он во всех подробностях рассматривал всё, на чем только останавливался взгляд: рыжие, усыхающие камыши, вставшие высокой стеной вдоль противоположного берега, чуткие к малейшему касанию ветерка, отвечающие на него тихим бумажным шелестом, похожим на чей-то невнятный лепет, в котором, кажется, вот-вот – и расслышишь какие-то слова, следил за полетом поздних стрекоз, суетно, рывками, зигзагами носящихся над прудом в каких-то своих заботах, а может быть – совершающих последние танцы во славу своего короткого, длившегося всего лишь одно лето и потому, что оно было летом, счастливого и прекрасного бытия, глядел на узкие лимонно-желтые листочки, упавшие с вётел на открытую воду, плывущие по мелкой ветровой ряби, как маленькие лодочки. Можно было совсем по-детски вообразить на них крохотных людишек, представить, какой это для них океан – Володаевский пруд, какая ужасная глубина под ними, какую опасную качку переживают они сейчас на своих суденышках. Если небо очищалось от облаков, показывалась его голубая бездна, ударяло солнце – вся желтизна листвы, трав и камышей ярко, огнисто вспыхивала, а пруд синел так густо, так сочно, что казалось – даже в ладонях его вода не утратит этот свой дивный цвет, останется такой же густой смесью индиго и кобальта.

Не один раз в такие минуты, когда пруд озаряло солнце и загорались краски, Василий думал: какая счастливая профессия у художников, жить всё время среди красоты, ловить ее на свои холсты и картоны, быстротечные, мелькнувшие, бесследно исчезающие мгновения оставлять живущими навечно, делиться ими с людьми, которые никогда бы этого не увидели, не узнали, одарять их тем высоким, что почувствовала и пережила душа…

И неизменно вслед за такими мыслями к нему приходили мысли о самом себе – уже без всякой приподнятости, сугубо-трезвые, деловые, вызывавшие тревогу и неприятную растерянность, потому что ни к чему не вели, не складывались ни во что определенное. Что же делать дальше, как строить свою жизнь? Пока шла война, у каждого и у всех была одна твердая цель – победа. А вот теперь всё надо решать самому, только самому, и в большом и в мелком. Через полгода снимут инвалидность, ту маленькую пенсию, что он получает, и, хочешь не хочешь, надо или на кого-нибудь учиться, да так, чтоб поскорей, или устраиваться на какую-то работу, зарабатывать на жизнь, кормить себя, помогать матери. Надо обязательно снять ее из путевых работниц, это его святой долг. Не женское дело – поднимать рельсы, да еще в ее возрасте, с ее нездоровьем, ведь она же полностью себя надорвет…

Но что выбрать? Сколько уже разных профессий выбирал он для себя и отбрасывал, и всё, вероятно, потому, что были они для него случайны, не по нему, не его настоящим делом. Хотел быть летчиком – в школе, в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки хотели быть летчиками, всех соблазняла слава Водопьянова, Чкалова. Хотел быть пограничником – после фильма «Джульбарс». Хотел быть паровозным машинистом: железные дороги были ударным фронтом страны, не меньше, чем слава летчиков, гремела слава лучших водителей поездов, по радио о них читали стихи, пели песни. Хотел быть врачом – благородно и нужно людям. Но в войну насмотрелся на кровь, перевязки, и понял: никогда он не сможет привыкнуть это видеть без внутренней боли, срастись с этим, как со своим ежедневным делом. А что стоит врачу чувствовать и переживать бессилие своей науки и свое собственное, когда он должен, хочет и не может помочь, когда на его глазах, из его рук ускользает человеческая жизнь…

На фронтовых дорогах ему случалось попадать на перекрестки без указателей. Разбегается множество направлений, надо двигаться – и не знаешь, куда…