Большой обман

Когда доктор Брокколи уходит, папа и Джимми некоторое время играют вдвоем, «баш на баш», как выражается папа, — пока Джимми не говорит, что ему пора. Папа кусает губы — он всегда стремится отыграться, — но Джимми потягивается со словами, что на сегодня хватит. Папа поеживается, пересчитывает спички (а их целая куча), достает деньги и протягивает Джимми тоненькую пачку пятифунтовых банкнот. Ой даже не провожает Джимми Шелковые Носки до двери, так и остается сидеть на своем месте. Мистер Сантос со словами извинения уходит вместе с Джимми, а папа на прощанье только машет рукой у себя перед носом — неторопливо, точно отгоняя мух.

— Жалко, что новичкам везет, — говорю я, когда папа наклоняется над моим импровизированным ложем, поправляя плед.

— Ничего подобного. — Папа устал. — Этот злодей Джимми просто лучше играет, чем мы, вот и все.

— Но он же сказал, что сел играть первый раз в жизни!

— Да неужто?

— Он вам всем внушил, что не умеет играть. А оказалось, он мастер.

Папа сердито смотрит на меня — мол, знай свое место.

— И все равно он мне не понравился. — Я переворачиваюсь на живот и накрываюсь подушкой.

— Чего это вдруг? — интересуется папа.

— У него шнурки не подходят по цвету к ботинкам, и он носит женские носки.

— Женские носки?

— Да. Они из шелка или другого материала, похожего на шелк. А ноги у него даже не шевелились.

— Его ноги?

— Ну да. Ты, когда делаешь ставки, шаркаешь ногами по полу, а мистер Сантос топает, как конь.

— А Джимми?

— Говорю же тебе, он вообще не двигает ногами.

— Никогда?

Я напрягаю память.

— Только когда выигрывает, — вспоминаю я наконец. — Перед тем как сорвать банк, он подтягивал носки.

— Каждый раз?

— Нет, — зеваю я, — только когда мистер Сантос говорил, что у Джимми на руках тузы или фулл-хаус, а на самом деле у него была только пара двоек.

— То есть он подтягивает носки, только когда блефует?

— Да. Так он и делает.

— Молодец, Рыжик. — Папа внезапно веселеет. — Это мне пригодится. Давай скажем маме, что ты пошла спать в десять тридцать? Ну как?

— Я согласна.

* * *

Я вскакиваю с кровати, едва заслышав, как мама вставляет ключ в замочную скважину. Когда я спускаюсь вниз, яйца уже варятся. У мамы утомленный вид. Веки у нее полуопущены (точь-в-точь жалюзи!), напряжение ночной смены въелось ей в кожу (и без того бледную), точно грязь.

Я сажусь за стол. Меня что-то подташнивает, и я не уверена, смогу ли одолеть хотя бы одно яйцо. После ночной смены мама нередко вываливает за едой полный набор больничных ужасов и трагедий. Хорошенький ребеночек умер от приступа астмы (это чтобы я мотала себе на ус и не расставалась с ингалятором), молодая женщина подавилась куриной косточкой и скончалась (это чтобы я мотала себе на ус и тщательно пережевывала пищу). К тому же у мамы в запасе всегда имеется парочка историй про докторов-дебилов, которые так здорово лечили своих больных, что если уж и не залечили до смерти, то как минимум искалечили. Все это она рассказывает, понизив голос, и то и дело стучит по дереву, чтобы отогнать от нас троих силы зла, а если прольет хоть самую капельку, тут же бросает щепотку соли через плечо.

Я морально готова выслушивать жуткие истории, но сегодня утром маме не о чем особо рассказывать. Всего-то навсего какой-то подросток не привязался ремнями безопасности, врезался на автомобиле в кирпичную стену и размозжил на фиг голову. Да еще новый администратор под конец смены удостоил своим посещением их отделение.

* * *

— Как игра? — спрашивает мама без особого интереса, пережевывая яичный белок.

— Нормально. — Папа обнимает ее за плечи. — Все разошлись довольно рано.

— Много проиграл? — Голос у мамы равнодушный, будто ей все равно, выиграл папа или нет.

— Немного, — отвечает папа. — Совсем немного.

Завтрак мы доедаем в молчании, и я отмечаю, что даже звук намазываемого на тост масла или бульканье чая могут показаться очень громкими, если за столом никто не произносит ни слова. Когда папа наконец прерывает молчание, его слова так и ввинчиваются в мозг, словно свист закипевшего чайника.

— Сегодня днем мне надо бы кое с кем выпить по рюмочке. — Папа что-то уж слишком весел. — Если не возражаешь.

Мама зевает и принимается убирать со стола тарелки. Она говорит, что все равно проспит до обеда, а я, хоть меня никто и не спрашивает, сообщаю, что у меня дела на пирсе.

— С кем ты встречаешься?

— С Джимми, — небрежно произносит папа. — Это старый друг Уильяма. Он с нами играл вчера вечером, и я думаю, не сделать ли его нашим постоянным партнером.

— Угу, — сонно говорит мама, — здорово. А чем он занимается?

— Чем занимается? Э-э-э… импортом носков.

— Носков?

— Ага. Шелковых носков. Из Италии.

Папа подмигивает мне, чтобы я хранила тайну. Он всегда так делает, когда хочет что-то скрыть, но на этот раз мне как-то не по себе, даже щека чешется. Я не возьму в толк, зачем папе встречаться с этим Джимми. Мне не понравилось, как папа подсчитывал его выигрыш вчера вечером — слюнявил пальцы и отлистывал банкноты одну за другой, — и мне по-прежнему не по душе коричневые шнурки на черных кожаных ботинках Джимми.