Большой пожар

— …мы репетировали, — продолжал Сергей. — Там, в моем кабинете, — он кивнул налево, — Бублик кудато спрятался… я его искал… Я прибежал сюда, там нечем было дышать… Я только что… Как ты думаешь, нас спасут? Я звонил, мне обещали… Надень, — он сорвал с себя рубашку.

— Саша там? — Я показала рукой на стену.

— Оля, ты сошла с ума! — Сергей схватил меня за руки.

Я вырвалась и влепила ему пощёчину — наверное, первую, которую он получил в своей жизни. Кажется, я. действительно, была немного сумасшедшая.

— Закройте за мной!

Я выскочила в коридор, в два прыжка достигла двери в кабинет, влетела туда и оказалась в сплошном дыму. Окно было закрыто, шпингалет я нащупать не могла, схватила что-то, кажется, «дипломат», выбила им стекло и несколько раз вдохнула свежий воздух. Не помню, сколько я ползала по полу и шарила, пока не услышала тихий плач и кашель. Бублик прятался под диваном — интуитивно нашёл место, где было меньше всего дыма. Я вытащила его за рубашечку, взяла на руки и бросилась к окну: теперь, по крайней мере, какое-то время мы не задохнёмся. Уже не торопясь, я нашла шпингалет, распахнула окно и высунулась в него — с прижатым к груди Бубликом.

И здесь нас увидел снизу Дима.

Так начались самые важные в моей жизни шестнадцать минут — время точно установил Дима, считая с минуты, когда мы попали в поле его зрения.

Иногда мне кажется, что я уже тогда все продумала, но это, конечно, ерунда: не та была ситуация, чтобы трезво думать, просто в пылающем от ярости и отчаянья мозгу мелькнуло несколько очень важных мыслей.

Первая и самая ясная из них: отныне Сергей Хорев для меня больше не существует. Ненависть? Нет, ненависть для него была бы слишком почётна: презрение. Это внезапно вспыхнувшее чувство оказалось столь сильным, что я даже зарыдала. Презирала — Серёжу, которого когда-то любила без памяти, потом просто любила, потом по привычке и без уважения, но все-таки немножко любила: молодой бог из греческой мифологии — и мой, собственный! Посредственный, режиссёр, дамский угодник, готовый с кем угодно выпить и при случае мне изменить — но мой!

Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что чувство презрения родилось не внезапно, оно давно дремала во мне и ждало своего часа, но тогда оно поразило меня, как молния.

Я знала и верила, что Дима сделает все, что возможно, но, разбираясь немножко в пожарных делах — с кем поведёшься, от того и наберёшься, видела, что наши дела плохи. С седьмого этажа, где работают с тридцатиметровки, на штурмовках к нам не пробиться — из окон восьмого и девятого рвётся огонь; по той же причине я не могу, обвязав Бублика шторой, спустить его вниз, к тридцатиметровке, а туда, откуда спускался Валерий, мне уже не пройти… Значит, надеяться можно на два чуда: либо протушат огонь на восьмом и девятом и успеют подняться к нам на штурмовках, либо прорвутся на десятый этаж по коридору.

Бедный Дед! Как раз в эти минуты он спасал картины…

Бублик кричал, бился в моих руках, его рвало и меня тоже, стоять у окна было очень холодно, а отойди от него — задохнёшься; я догадалась сорвать штору, на сей раз осторожно, закуталась в неё с Бубликом и решила, что воспаление лёгких — наименьшая из возможных бед, успеют спасти — вылечат. Бублику стало теплее, он обвил меня ручонками, прижался, шёпотом спросил: «Тётя Оля, а где папа?» — и тут меня поразила вторая мысль.

Бублик, которого я знала и любила с пелёнок, мог быть моим сыном!

От этой мысли я снова заплакала. Я вообще в тот вечер много плакала, на пожаре и потом, так уж получилось, это только ребята считают, что я волевая и сильная, на самом же деле — обыкновенная баба, у которой глаза вечно на мокром месте.

И третья мысль, от которой перехватило дыхание: он будет моим сыном!

И я дала себе клятву: если нам суждено остаться жить, я скажу Васе, сама скажу, потому что он давно говорит мне это только глазами, что хочу стать Бублику мамой.

И коридоре, как в трубе, гудел огонь, за спиной начала прогорать дверь, лицо обжигал студёный ветер, ноги горели огнём, а я стояла, прижав к груди тёплого Бублика, плакала, и сердце моё рвалось от нежности, от предвкушения будущего счастья…

Я и сейчас, сию минуту, вспоминаю об этом и плачу. Больше о себе рассказывать ие могу.

А впереди целая ночь, скорее бы за мной приехали!

ДМИТРИЙ РАГОЗИН, НАЧАЛЬНИК ШТАБА

Писанину я люблю так же, как в жаркое лето пить тёплое пиво. Вася — другое дело, он в школе у литераторши любимчиком был, он, если хотите, почти что писатель — в каждой стенгазете заметка, в рубрике «Из прошлого пожарной охраны». Я тоже лихо сочиняю — отчёты о проверках караулов, описания всякого рода загорании и тому подобную большую литературу. Но ту же самую заметку в стенгазету я могу сочинять часами, осыпая проклятьями каждую строчку. Поэтому Ольгин приказ написать про Польшей Пожар поднял меня на дыбы.

— Не буду!