Большой террор. Книга II

Это не может означать ничего другого, кроме «консервации» Бессонова для использования на готовившемся большом процессе. У Бессонова было эсеровское прошлое, а дипломат невысокого ранга с подобным прошлым был заведомой жертвой террора — такие люди погибли почти все. Дело просто в том, что Бессонову была уготована роль курьера на предстоящем процессе — роль связиста, к которой он, по своей работе в Берлине, очень подходил. В свое время, в 1935 году, таким же образом была отложена расправа над несколькими комсомольскими работниками в Ленинграде — их держали в живых до суда над Зиновьевым.

Теперь, когда Бессонов показал, что участвовал в троцкистском заговоре вместе с Крестинским, Вышинский ему напомнил, что Крестинский свое участие отрицает. Бессонов улыбнулся. Вышинский спросил: «Чего вы улыбаетесь?» и услышал ответ: «Я улыбаюсь, потому что я стою здесь, на этом месте, потому что Николай Николаевич Крестинский назвал меня как связиста с Троцким. И, кроме него и Пятакова, никто об этом не знал».[501] Так проступают наружу отдельные детали механики получения признаний — когда у человека требуют назвать сообщника и в конце концов он называет первое попавшееся имя, а потом этот «сообщник» оговаривает его самого; так выявляется существование запутанной сети, в которую следователи ловили людей. Позже, в последнем слове на процессе, Бессонов опять заметил, что безнадежность сопротивления следствию стал понимать только в октябре 1937 года, когда Крестинский его оговорил.[502]

В целом, после того как Бессонов ответил по нескольким пунктам о своих связях с Седовым и Пятаковым, его допрос превратился главным образом в повод для нападок прокурора на Крестинского. Последний признал, что встречался с Бессоновым на Западе, но отрицал какие-либо троцкистские связи:

Вышинский: А о троцкистских делах?

Крестинский: Мы с ним не говорили. Я троцкистом не был. Вышинский: Никогда не говорили? Крестинский: Никогда.

Вышинский: Значит Бессонов говорит неправду, а вы говорите правду. Вы всегда говорите правду? Крестинский: Нет.

Вышинский: Не всегда. Подсудимый Крестинский, нам придется с вами разбираться в серьезных делах и горячиться не нужно. Следовательно, Бессонов говорит неправду?

Крестинский: Да.

Вышинский: Но вы тоже не всегда говорите правду. Верно? Крестинский: Не всегда говорил правду во время следствия.

Вышинский: А в другое время говорите всегда правду? Крестинский: Правду.

Вышинский: Почему же такое неуважение к следствию: когда ведут следствие, вы говорите неправду! Объясните. Крестинский:(молчит).[503]

Несколько минут спустя Бессонов заговорил о формулировках, якобы слышанных им от Крестинского. Вышинский перебил его недовольным тоном: «Коротко, потому что я думаю, что об этих задачах будет говорить сам Крестинский позже». А когда Бессонов изложил кратко свою версию, Вышинский обратился к Крестинскому и спросил: «Подсудимый Крестинский, вы не припомните таких „дипломатических“ разговоров с Бессоновым?» На что Крестинский твердо ответил: «Нет, у нас не было таких разговоров».[504] Еще через две минуты — такой обмен репликами: Вышинский: Вы деталей не помните, а Бессонов помнит. Крестинский: Не было ни одного звука о троцкистских установках.[505]

В конце концов вопрос о показаниях Крестинского на предварительном следствии был поставлен прямо: Вышинский: Но ваше признание?

Крестинский: На следствии я несколько раз давал неправильные показания.

Вышинский: Вы говорили, что «в состав троцкистского центра я формально не входил». Это правда или неправда?

Крестинский: Я вообще не входил.

Вышинский: Вы говорите, что формально не входили. Что здесь правда, что здесь неправда? Может быть все правда или все неправда, или наполовину правда? На сколько процентов, на сколько граммов здесь правды?

Крестинский: Я не входил в состав троцкистского центра, потому что я не был троцкистом.

Вышинский: Вы не были троцкистом?

Крестинский: Не был.[506]

Далее Крестинский рассказывает о своем разрыве с Троцким в 1927 году:

Крестинский: Я датирую мой разрыв с Троцким и с троцкизмом 27-ым ноября 1927 года, когда я через Серебрякова, возвратившегося из Америки и находившегося в Москве, направил Троцкому резкое письмо с резкой критикой…

Вышинский: Письма этого у нас нет в деле. У нас есть другое письмо — ваше письмо на имя Троцкого.

Крестинский: Письмо, о котором я говорю, находится у судебного следователя, потому что оно изъято у меня при обыске, и я прошу о приобщении этой переписки.

Вышинский: В деле есть письмо от 11 июля 1927 года, изъятое у вас при обыске.

Крестинский: Там же есть письмо от 27 ноября.

Вышинский: Нет такого письма.

Крестинский: Не может быть…[507]

В дальнейшем, под непрерывным нажимом в течение длительного допроса, Крестинский дал объяснение своим прежним «признаниям»:

Крестинский: Я дал прежде, до вас, на предварительном следствии неправильные показания.

Вышинский:… И потом держались?