Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Когда меня завели в камеру, он оторвался от работы. Вид у него был грустный и немного задумчивый. Он сказал, что к нему сегодня приходили следователь и адвокат на ознакомление и одновременно на закрытие дела (дело состояло из одного тома — четыре квартирные кражи). И что адвокат со следователем и с одним из местных оперóв (из СИЗО) — одним знакомым следователя — насели на него, чтобы он вечером сегодня написал свои показания, то есть заполнил протокол допроса задним числом. По его явке с повинной, как сказал Дима, следователь предъявил ему обвинение. А допросить забыл. Точнее — откладывал, откладывал: то адвоката не было, то у следователя времени не было. Санкция закончилась, и теперь протокол допроса, чтобы обвинительное заключение подписал прокурор, нужно делать задним числом. И они все втроём, как сказал Дима, по этому поводу на него насели. И он им пообещал, что всё собственноручно, то, что он писал в явке с повинной, в протокол допроса напишет в камере. И завтра утром, в одиннадцать часов, его вызовет тюремный óпер, который в кабинете был со следователем и адвокатом. И Дима ему должен отдать заполненный протокол. А óпер этот протокол — так они договорились — подвезёт в следственный отдел РОВД, где старший следователь (так как его следователь в это время будет на следственных действиях по другому делу) подошьёт этот протокол в том дела и вместе с делом понесёт обвинительное заключение на подпись к прокурору. Чтобы всё успеть, сказал Дима, они так в кабинете договорились и его следователь и адвокат поставили свои подписи в чистый протокол (Дима показал мне протокол). И очень просили его всё аккуратно заполнить и подписать, чтобы у них всё срослось и ничего не сорвалось, прокурор подписал обвинительное заключение и дело пошло в суд. Дима сказал, что он сразу хотел отказаться от явки с повинной и написать, что его заставили, ибо в явке два эпизода его, а два — не его, почему и для чего он их и взял на себя. И что он понимает, что, скорее всего, они отвалятся на суде, если он на суде пойдёт в отказ, а два, скорее всего, останутся. Но если отказываться — нужно отказываться от всего и сейчас. Однако оказалось, что адвокат, которого посоветовали его маме, на их стороне. А у следователя в тюрьме свой óпер. И если он не будет заполнять протокол или просто его выкинет, то он понимает (и ему так дали понять), что ему тут жизни не дадут. Намекнули, что из этой камеры (от Шагина) поедет в большую (к Маркуну, вероятно). Поэтому у Димы выражение лица было грустное и немного задумчивое. И он на меня смотрел, как будто я мог ему чем-то помочь.

Дима был мне симпатичен. В общих чертах, наверное, потому, что в нём присутствовали интеллект и некая смелость, были порядочность и понимание грани, за которой находится предательство — вред ближнему человеку, то есть людям, с которыми он был сейчас рядом. А ещё — покладистость и добродушность характера. И в то же время если не дерзость, то безжалостное отношение к себе при получении от жизни удовольствий, похуизм, граничащий, как мне виделось, с безрассудством в отношениях с милицией, которая сейчас, казалось, загнала его в угол.

Я поподробнее расспросил Диму о его жизни и о его деле. Он сказал, что рос без отца. Что он у мамы один ребёнок и что его мама очень любит и за него очень переживает. Что первый раз, чуть больше года назад, ему дали условно за кражу, как самому младшему. А его двум старшим приятелям, которые его и втянули, как сказал Дима, одному — три, а другому — пять лет.

Потом мама устроила Диму в фирму Бакая «Нафтогаз» — госпредприятие. И он там не только числился, но и работал почти год. Выполнял разные поручения, отвозил документы и другое для работников фирмы. Дима сказал, что даже оперá, которые его били (по кражам), его об этом расспрашивали. А один óпер ему сказал, что если он (Дима) что-то расскажет про Бакая, то он, óпер, поспособствует, чтобы Диме снова дали условно. Как мне сказал Дима, он по роду своей работы ничего определённого о Бакае не знал, но вопрос был задан так, что как будто ему подскажут, что рассказать, а потом и написать.

— Но я наотрез отказался, — сказал Дима.

— Ну, ладно, — сказал óпер. — Тогда забудь об этом.

Они его били, вешали на лом — и он признался в двух кражах. А потом ему стали говорить, что это твоё и это тоже твоё, — и он взял на себя ещё две, чтобы потом сразу от всего отказаться.

— Так как по одной из них, — сказал Дима, — у меня стопроцентное алиби.

Я сказал Диме, что могу попытаться ему помочь, но это для него может оказаться медвежьей услугой. Дима меня выслушал внимательно.