Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Виктор не отказывался от спиртного, и у Палыча появился компаньон. Это обстоятельство сняло с меня дополнительную нагрузку. Я мог покушать и заниматься своими делами. А Палыч и Виктор могли ещё долго сидеть за столом или разговаривать друг с другом, лёжа на нарах, которые Виктор выбрал для себя на бывшем месте Рыбчинского — наверху, на ближней койке к двери. Не желал спать внизу, на самой нижней наре у параши, и не хотел спать наверху над Палычем и надо мной — видимо, полагая, что эти места занимают «личные» шныри.

Однажды все, и Виктор особенно, изрядно выпили, и каждый находился на своей наре. И Виктор, в дружеской манере и так, как это уже позволяли отношения, завёл разговор, что в камерной системе и особенно в этой камере не может быть такого, чтобы не было человека óпера. А значит, это кто-то из нас троих.

— Игоря я исключаю, — сказал Виктор, — так как Игорь не может «сидеть» сам под себя.

— Я только несколько дней назад приехал, — продолжал Виктор, — а Вы, Палыч, оказывается, ещё и полковник!

— Да, полковник! — дружелюбно ответил Палыч.

А я, также дружелюбно и шутя, добавил, что в СИЗО уже осуждённые и особенно со строгого режима в лагере со следственными не содержатся. И даже когда их садят, как тут принято, не заходят в камеру, расценивая это как провокацию óпера. Но не успел я, сидя на наре, договорить фразу и уловив боковым взглядом быстрое движение сверху, поймал Виктора в воздухе, который со словами «Я не сука!» подпрыгнул на верхней наре и летел боком на штырь от снятой быльцы. Мои руки смягчили удар. Потом подоспел Палыч, и мы вдвоём уложили Виктора спать. А утром вместе полушутя обсуждали эту историю, глядя на дырку в пробитой коже до самых мышц с контуром трубы у Виктора в правом боку. Как мы ни уговаривали Виктора остаться, он сказал, что по вечерней проверке с вещами выйдет из камеры, поскольку он действительно не знал, что уже осуждённых и особенно прибывших с лагеря не должны содержать в следственных камерах.

В этот же день Виктор уехал из камеры. А через несколько дней я встретил его на следственке. Он поздоровался, улыбаясь, и сказал, что действительно думал, что мы — я и он — проходим по одному делу (убийства Щербаня и Гетьмана), и поэтому, для разработки, нас и посадили в одну камеру. И ещё — что он читал в газетах, будто заказчиком убийств Гетьмана и Щербаня является Шагин. Однако сейчас ознакомился с материалами дела и увидел, что фамилии Шагина там нет.

— Зато теперь ты знаешь точно, — сказал я, — что не во всё, что пишут в газетах, нужно верить.

А через некоторое время по раскрытию убийств Щербаня и Гетьмана Генеральная прокуратура прессе давала комментарии.

— А как же Шагин? — спросил один журналист.

— Мы намеренно печатали, — ответил прокурор, — что Шагин причастен к убийству Щербаня и Гетьмана, чтобы настоящие заказчики и организаторы не подозревали, что мы вышли на их след.

В этот же день на следственке я встретил Влада и, вспомнив умолявший взгляд Палыча, взял для него спиртное. У Палыча было два состояния: либо более-менее нормальное после выпитых через каждый час ста граммов, либо глубокая депрессия с сидением подолгу на наре с опущенными глазами, с фотографией жены в руке. После чего он клал фотографию на стол, говорил: «Ненавижу!» и ложился на нару. А потом всё повторялось вновь.

Влад спросил меня, было ли у меня свидание с супругой. Я ответил, что не было с того момента, как меня посадили, то есть полтора года назад. И сколько Оля ни обращалась к следователю, он ей в свидании всегда отказывал. Влад же ответил, что может помочь в этом. Но я нашёл повод возразить, сказав, что наслышан о записывании разговоров в комнатах свиданий СИЗО оперативниками. А потом — о прослушивании и просматривании этого материала как фильма.

Влад сказал, что его девочка-адвокат сама поговорит с Олей и что есть вполне безопасный и даже законный вариант. Для этого должны быть паспорт и любой студенческий билет. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что МНЕ не надо. Однако добавил, что его адвокат сам может поговорить с Олей. Когда меня привели в камеру, Палыч сидел за столом и смотрел на фотографию.

— Ненавижу! — сказал он. — Он же мог сделать так, чтобы этого не было! Он же мог посадить меня к Вам раньше — и тогда Алла, может быть, была бы жива. И не ставить потом у двери табуретку и садить на неё дежурного заглядывать в кормушку! Он меня посадил сюда, чтобы не носить передачи самому! Он что — думал, что я сразу не понял, чего он от меня хотел? Ненавижу!

Так Палыч разговаривал то ли со мной, то ли с собой, пока я мыл руки и переодевался. А потом выпил сто граммов и, будто желая снять грех с души, сказал, что этот молокосос, Серёжа Старенький (лейтенант, оперативник СИЗО, за которым числилась наша камера), — его родственник (племянник).

— Я Вам не должен был этого говорить.

И, видя моё удивление, добавил, что он, Палыч, — можно сказать, и мой родственник, поскольку, когда Оля была ребёнком, он её нянчил и носил на руках.

— А это я Вам должен был сказать сразу. Он Вас вызовет. Ненавижу! — сказал Палыч.