Большой вальс

- Ну все-все! Губы, нос, твои чудесные глаза... Знаешь, - твое лицо, огромное-огромное, как на тех рекламных щитах, что стоят вдоль автобанов плывет передо мной, куда бы я ни смотрел...

- И даже, когда смотришь на министров?

- Конечно! Когда смотрю на цветы, на синее небо, море и сейчас, знаешь, сейчас я вижу его на солнце... Оно уже поднимается, как тогда... Я буду встречать его с мыслями о тебе...

- Спасибо, любимый. Ты сказал мне что-то очень важное. Я обязательно буду думать о тебе, когда подойду к зеркалу, а ещё - как только здесь поднимется солнце!

Тони проснулась, когда солнце было уже высоко, бледным пятном пробиваясь сквозь высокую пелену облаков. За дверью шуршала юбками Дора, поджидая пробуждения "внучки".

- Старушка, мой завтрак в постель! - крикнула Антония, отложив ненужный колокольчик. И не ошиблась - дверь тотчас же отворилась.

- Я подумала, что тебе сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. Замоталась поди, - то карнавал, то басурманы с верблюдами, - Дора ловко устанавливала на постели столик с подносом, на котором был и обязательный сок, и кофе, и аппетитнейшего вида золотистая круглая булочка. Обязательно съешь пышку. Специально на заре тесто поставила, его непременно с восхода солнца замешать надо и росой сбрызнуть, тогда и силы будут, и приворотные чары...

- Ладно, съем твою высококалорийную булочку в честь одного очень хорошего человека. - "За тебя, Максик!" - куснула Тони нежную слоеную мякоть.

Прямо из Флоренции Антония направилась в "Каштаны". Ей необходимо было прояснить участие доктора в своей судьбе, а так же в жизни Виктории и Бейлима, ставшего ей далеко небезразличным.

Динстлер, не предупрежденный о визите, остолбенел при виде юной красавицы, выходящей из "вольво". И уж очень подозрительно засуетился, заволновался, предлагая Антонии остаться погостить, расспрашивая о погоде на Аравийском полуострове. А услышав её твердое заявление: "Нам надо серьезно поговорить!", сразу сник и посерел.

Разговор состоялся в кабинете. Динстлер явно нервничал и что-то скрывал, пряча глаза, отвечал невпопад, путаясь в аргумента. В конце-концов, Антония не выдержала, прямо заявив:

- Довольно, Йохим. Мне известно все!

Он закрыл глаза и уронил лицо в ладони, словно борясь с обмороком. Пауза показалась Антонии чересчур затянувшейся.

- Я знаю не только русского мальчика и сделанную на замену мне копию из рыжей дурнушки. Мне известно, от чего у меня выпадали волосы, распухал нос и заплывали глаза... Мне хочется сказать вам что-то очень обидное... Но... признайтесь, Йохим, неужели вам не жалко меня? Почему, ради чего можно было решиться на такой шаг? Ведь это - убийство!

Динстлер не проронил ни слова. Его плечи поникли, а лоб с залысинами казался особенно большим - уродливый гений злодейства.

- Вы ничего не отрицаете? Отчего же? Двадцать четыре года мне морочат голову и лишь от чужих людей я случайно узнаю, что Остин - не мой отец, что Алиса... - Тони, не сдержавшись, горько разрыдалась. Она никак не могла произнести вслух "Алиса - не моя мать". Нет, никогда, в каком бы приюте ни подобрал её этот человек, возомнивший себя богом. - Смотрите!

Антония достала из-под ворота медальон Фаберже, подаренный родителями к рождению сына. С фотографий, аккуратно вправленных в крошечные рамки, улыбалась Алиса и Остин.

- Все останется так, что бы вы ни замышляли, и какой бы ни была ваша "правда"!

Доктор вдруг поднял молящие глаза и даже воздел к ней руки:

- Но... я был вынужден... Меня заставили предать тебя. Ведь только так я мог сохранить жизнь ребенка... Все это так запутано, Тони... Я оказался глуп и беспомощен. Прости...

- Сделанное вами нельзя оправдать ничем. - Тони поднялась, чувствуя, что задыхается от ярости. Этот слабый, жалкий человек год за годом уродовал её лицо, скрываясь под личиной доброго дядюшки. - Я не стану заявлять в суд, не буду направлять на вас журналистов. Но простить - никогда!

Йохим так и остался сидеть, шепча в захлопнувшуюся дверь: "Ведь я люблю... Я всегда любил тебя, Тони..."

Сколько раз за эти годы он представлял свой разговор с дочерью, сколько раз был готов к нему, уже заикнувшись, уже открыв рот... Но какие-то незримые препятствия вставали на пути его признания. И главный аргумент - её же собственное благо. Как хотел они се уберечь Тони от психологической травмы, от ужасных сомнений и комплексов, неизбежно осаждающих человека с чужим лицом и чужой судьбой. Слава Богу, она приняла свою семью - этот медальон с фотографиями родителей - залог её покоя и благополучия. И какое, в сущности, счастье, что Тони навсегда вычеркнула из своей жизни его и Ванду. Может быть, не так уж и жесток случай, убивший жену и спасший её от самой страшной пытки презрения собственной дочери.