Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине

Прежде чем возражать (я уж слышу!), ты, Евгений, разбери-ка мои доводы, да не торопись. Мы все горазды опрокидывать на прошедшее свое сегодняшнее состояние и требуем, к примеру, чтобы в 1830-м любили так же, как в 58-м, хотя времена сильно переменились. Поэтому не будем сравнивать несравнимое или навязывать старине новые понятия — а выслушаем хоть ближайших друзей Пушкина. Они ведь в роковую зиму с 36-го на 37-й год восклицали (и я о том знаю, и ты знаешь) — что «Наталья Николаевна напрасно мужу обо всем рассказывает!» Если бы, положим, подобную шуточку отпустил Лева Пушкин или хотя бы твой покорный слуга — это выглядело бы обыкновенной холостяцкой удалью.

Однако Жуковскому, например, подобные упражнения ведь чужды, он — сама добродетель и еще в лицейские годы отечески шпынял Пушкина за легкоблудие. Жуковский как раз сторонник того, чтобы жена все мужу рассказывала. И если уж он, сам Василий Андреевич, подобным образом выражался, — значит, так оно и было. Наталия Николаевна, как я понимаю, передавала мужу тьму всяких ненужных мелочей, колкостей, пошлостей, даже гнусностей, которыми, положим, ее преследовали Геккерны.

Все так. Вы скажете — кто же защитит жену, как не муж?

А дьявольская разница — как жаловаться, что говорить мужу, что предпринять! Например — тихо, неожиданно увезти его в деревню (уговаривать бы не пришлось, Пушкин мечтал!).

В деревню? Как бы не так! Пушкин той, последней осенью был насыщен, можно сказать, начинен пламенем — а любящая жена рядом горючие, опасные слова говорит — и не чувствует, что сейчас непоправимый взрыв произойдет.

Сильная подлинная любовь обязана была почувствовать смертельную опасность!

Далее: я уж, может быть, в бреду нахожусь — но усматриваю, Евгений, нечто символическое в том, что госпожа Пушкина в роковой день ехала с гулянья навстречу мужу и Данзасу, когда они отправлялись на Черную речку. Мне Данзас точно сказывал, что H. Н. глядела в другую сторону, и Костя шептал про себя: «Оглянись, останови нас!» — но не оглянулась, и упрекнуть по-человечески не за что, но если по-высшему, божескому счету: почему сердце не отозвалось, не почувствовало, почему так хорошо и спокойно гулялось в тот день? И не находим ли здесь того самого феномена, как в историях с балами, деньгами?

Да, Александр придумывал жене костюм жрицы Феба, да, он повторял: «Танцуй, танцуй до упаду» и «Зажегши свечу, не оставляй ее под сосудом».

Но притом — я знаю от сестры, от лицейских, от Анненкова, от других — чего это Пушкину стоило!

Вот отрывок из письма Сергея Львовича насчет образа жизни сына (1833 год, заметьте!): «Труду… посвящает все время до вечера, а по вечерам дома редко его можно найти: сопровождает в общество жену, где и должен бодрствовать до зари. Значит, несмотря на раздраженные нервы, он может выносить многое; но боюсь за такой тревожный образ жизни: и гигант может свалиться, будучи лишен сна — первого благодетеля и друга человечества».

Пушкин на седьмом небе от придворного успеха своей жены?

Так — да и не так совсем. Это ведь точно как в случае — «напрасно все рассказывает мужу». По обыкновенному человеческому счету не придраться, но по высшему… Да пойми ты, Наталья Николаевна, да почувствуй, скажи: «Нет, Пушкин! Давай дома посидим, в деревню поедем» — а Пушкин отвечал бы: «Нет, Таша, веселись!» — а жена оканчивает спор: «Нет, Пушкин, отдохнуть тебе надобно».

Да что говорить — ведь сам А. С, бывало, не выдерживал, намекал, один раз съязвил — «камер-пажиха»; другой раз громко, многим, говорил, что жена, слава богу, на шесть месяцев уехала в Подмосковную и отстанет от балов — но тут из Москвы приходит известие, что Наташа и там блистает, Александр же, мне сказывали, сделал свою гримасу, когда чем-нибудь недоволен, подергал губами и сказал: «Опять за прежнее, ну да бог с ней!» Танцы — балы — переплясы…

Лежат предо мною письма Пушкина, опубликованные лишь отчасти. А. С. все реже восхищается ночными увеселениями, мечтает плюнуть на свинский Петербург и зажить барином (май 34-го), пишет жене о предполагаемой своей отставке, — надо бы в деревне посидеть, именье расстроено, и надобно его поправить, уменьшить расходы.

И что же в ответ?

«Наташа и слышать об этом не хочет… Из Петербурга не тронется». Наоборот, из деревни Н. Н. везет на петербургскую ярмарку невест двух сестер, поселяет их в своей квартире (которая теперь будет стоить много дороже) — и уж кругом шутят не очень пристойно: «Явился Пушкин с тремя женами» и проч.

Долги же, господи помилуй, составляют вскоре 138000 рублей.

Наталья Николаевна! Неужели молчит внутренний голос твой? Остерегись! Нет — бал, праздник, раут… Проклятие!!!

Хотите, скажу вам одному, со зла, шальную мысль. Только вам: Пушкин отчего на дуэль шел? Разумеется, пасквили, Дантес etc. Но был и еще резон, может быть, самый сильный: разом ото всего избавиться! Жена ведь по своей воле не станет меньше тратить, меньше танцевать, не запрется в деревне. Так сделаем же, чтоб нас послали силой, — и не было бы никакого выбора.

Ох, тяжелое дело свободный выбор!