Болтик

– Я не бил его винтом, – тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадежность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он все-таки попытался еще раз: – Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.

– Совершенно верно! А почему отобрал?

– Ну спросите у него! Я-то при чем? – сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.

– А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, – с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. – Это что такое? – И вдруг крикнула: – Ты как разговариваешь!

Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:

– А вы как? Говорили "разберемся", а сами только кричите.

– Ух ты… – удивилась Римма Васильевна. – А ты, оказывается, орешек… – Она повернулась к физику: – Видите? А мы говорим: "трудные, трудные"… Самые трудные – не те, кто в туалете курит и с уро– ков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А еще собирался в пионеры!

– А может быть, сначала… – заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:

– Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.

– Поговорим, – согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:

– Отвечай, почему затеял драку.

Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:

– Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.

– Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!

Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!

– У меня просто лопнуло терпенье… – с трудом сказал Максим.

– Что-о? – тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. – Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!

И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.

Пластина подскочила и дзенькнула.

Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки… Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком. Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но сильную и смелую.

И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме. И, слыша ее, он стал распрямляться.

Конечно, и до этого он стоял прямо. Но теперь он выше стал держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дергать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное – он распрямился в душе. Словно маленький, но смелый и дружный оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слезы начали отступать.

Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?

– Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, – сказал Максим.

– Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.

Значит, пока он был трусом, никто не возражал: ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вел себя как человек, – в пионеры нельзя?

– Я и сейчас собираюсь, – сказал Максим.

– Да? – язвительно спросила Римма Васильевна.

– Да, – упрямо сказал Максим. – На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.

– Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? – с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.

– Я тоже расскажу, – тихо, но уже бесстрашно сказал Максим. – Я правду расскажу.

– Ты… ты хочешь сказать, что я буду говорить неправду?

Максим не отвел взгляда. Его глаза привыкли, и теперь он видел лицо вожатой. Он смотрел прямо в зрачки Риммы Васильевны.

– Конечно, – все так же тихо, но с силой произнес он. – Вы говорите неправду. Зачем? Вы просто не любите, когда с вами спорят.

– Да! – решительно сказала Римма Васильевна и снова хлопнула по столу. И пластина опять отозвалась дребезжащим звоном. – Да-да-да! Представь себе, не люблю! И никто не любит! Если каждый с такой поры начнет со взрослыми спорить, тогда хоть в петлю лезь! И в пионеры принимают не драчунов, не хулиганов, а послушных учеников!

Пусто и просторно сделалось вокруг Максима. И тихо-тихо. Словно оказался он один в громадном поле. А над полем беззвучно кружил красный самолет. И, помня слова старого летчика. Максим отчетливо сказал в этой тишине:

– Послушными овечки бывают. А за правду надо воевать.

Несколько секунд (а может быть, очень долго) Римма Васильевна сидела, словно не понимая, что случилось. Потом лицо ее вытянулось, выщипанные брови поднялись, а рот приоткрылся, будто она собиралась сказать: "Ах, вот оно что? Тогда все ясно!"

Однако ничего она не сказала. Потому что учитель физики, о котором забыли, не то гр6мко хмыкнул, не то кашлянул. Максим быстро взглянул на него. Физик по-прежнему стоял у окна и старательно смотрел на улицу. Что он там увидел?

Максим опять посмотрел на вожатую. Теперь лицо у нее было скучным и усталым.

– Убирайся, – утомленно произнесла она. – Борец за правду…