Болтун

Я чувствовал себя опустошенным, а вокруг меня веселились дети. Я видел туфли с пряжками и ботинки, белые носки, брюки со стрелками. Слышал смех, кто-то хлопал в ладоши.

Ироничнейшим образом можно умереть под этот аккомпанемент. Я увидел Октавию. Она уворачивалась от того, что осталось от Райнера. И я смотрел на это с пару секунд, будто передо мной проигрывали кино, которое мне совсем не нравится. Затем я осознал, что все взаправду. Шумящие дети надо мной были как волны дикого моря, а моя Октавия покачивалась от слабости, и зубами рядом с ней клацала невыразимая тварь. Силы у меня откуда-то взялись, хотя мне казалось, что я полностью истощен и даже рукой пошевелить никак невозможно. Гудрун рассказывала о таких состояниях, когда утром она могла заставить себя делать только одно — дышать.

Она так и называла это: недостаток жизни. Того чувства, которое заставляет нас существовать в мире, где мы созданы.

Я мужественно (хотя на самом деле довольно вяло) снова навалился на то, что было Райнером. Человек этот был комплекции не самой крепкой и прежде, а теперь оно едва могло управлять его телом. Надо же, с ним теоретически было очень легко справиться. Если бы только не свинцовая слабость, навалившаяся на меня, если бы только не боль в груди, сжимавшая сердце. У этого даже было название — витальный синдром. Я увидел, что как только я оттолкнул чудовище от Октавии, она повалилась на пол, хватая ртом воздух.

Я подумал, как странно, столь слабое существо, даже руками не способное управлять как следует, могло выдрать из меня саму жизнь, сколь бы силен я ни был. И перед этим убожеством, больным созданием был слаб любой. Вот в чем оказалось наше единственное преимущество: мы с Октавией были вдвоем. Будь я здесь один, оно уже сожрало бы меня, а затем отправилось бы снова пытаться утолить свой вечный голод.

Меня бы уже не было. Это осознание подстегнуло меня. Наверное, я сделал абсолютно все, что мог в тот момент. Ощущение беззащитности накрыло меня с головой. Тесак мой вошел в шею Райнера буквально на пару сантиметров. Я не мог отделить его голову, у меня не хватало сил.

Я был маленьким мальчиком, который ничего не может сделать с тем, что его папа умер.

Я был ребенком, у которого отняли дом.

Я был сумасшедшим, который ничего не мог противопоставить электрошоку.

Я был бродягой, не способным увидеть мир без страха.

Я был солдатом, безмерно от всего уставшим.

Боль, которая следовала за мной годами, меня догнала. Все это время я оказывался быстрее нее. Однако всему приходит конец.

Я не был всемогущим, это чувство накрыло меня с головой. Я ничего не мог. Я навалился на него, пытаясь впихнуть в глотку Райнера тесак, но руки слабели с каждой секундой, и вот я уже сосредоточился хотя бы на том, чтобы не выпустить его из рук.

Никогда прежде я не ощущал, что я слаб, никогда прежде не думал, что могу по-настоящему погибнуть, да еще так нелепо. Сила слабости этого существа была велика, оно не нуждалось ни в разуме, ни в ловкости. Оно просто ело, и этого было достаточно.

Я почувствовал руки Октавии на своих запястьях. Она навалилась всем телом, так что я даже ощутил боль, однако это была боль, присущая существованию. И даже необходимая для него.

Мы были вдвоем, слабые, но в то же время способные хоть на что-то. Ради себя и ради Октавии я хотел сделать все правильно. Впервые в жизни я не был уверен в результате, победа представлялась мне далекой, почти нереальной.

Во мне, пожалуй, осталась только любовь. В нас обоих. Желание защитить ее было нестерпимым, оно одно не исчезало в пасти мироздания. Я почувствовал себя в глубоком космосе, в невероятном одиночестве, но я знал, что где-то далеко у меня был дом.

Драка эта, безусловно, была далеко не самой впечатляющей. Наверное, мы напоминали двоих сонных людей, пытающихся разделать мясную тушу. В этом не было ничего героического и уж точно ничего красивого. Дети вокруг нас пели песенку из моего детства, ту самую, про большого кабана. Чистые голоса, редкие шепотки — я тонул во всем этом.

На секунду я подумал, а как это погрузиться в мироздание? Попасть на другую его сторону. Там был Марциан, там были его друзья, с ними все оказалось в порядке. Желание сдаться стало совершенно нестерпимым. Так я понял, что умираю.

Это ведь очень логично — скрасить последние секунды спокойным любопытством. Я ведь понимал, что умру прежде, чем попаду туда, и все же соблазн придумать себе нечто убаюкивающее обессиливал меня.

— Октавия, — прошептал я, а она позвала по имени меня. Это придало нам сил. Мы навалились на тесак сильнее, кости Райнера захрустели, и я подумал, что впервые делаю доброе дело, отнимая жизнь. Вернее то, что ей когда-то было.

Голова отходила от тела с трудом, нас забрызгало кровью, но это была чистая жизнь — горячая, пахнущая железом, терпко дрожащая. Октавия издала отчаянный всхлип, но сил зарыдать у нее не было. Голова отделилась от тела, руки и ноги Райнера больше не дергались. А вот пасть все еще двигалась.