Болтун

Октавия, моя маленькая Октавия, лежала рядом. Я кинулся к ней приник к ее сердцу, и когда оказалось, что оно бьется, я благодарно поцеловал его, и хотя между нами была одежда, кожа, кость и плоть, оно почувствовало. Октавия встрепенулась.

— Аэций, — прошептала она. — Все закончилось?

— Все начиналось? — спросил я. — Я не слишком надежный источник подтверждений такого рода.

Она заплакала, и я прижал ее к себе. Мы лежали на траве среди цветов и мелких насекомых, и Октавия рыдала у меня на руках.

— Тихо, — говорил я. — Тихо, тихо, все закончилось, видишь? Все вправду закончилось. Ты смелая, я смелый, мы оба молодцы. А знаешь, что у нас есть?

Она посмотрела на меня, глаза у нее были влажные и красные.

Я осторожно разжал кулак, словно показывал ей симпатичное насекомое или нежный цветок. Два затуманенных глаза, покрытых черной жидкостью, лежали у меня на ладони. Сосуды в них тоже почернели. От зрелища меня затошнило.

— Мы отправим это Грациниану и Санктине. По-моему, довольно ценный образец. То, что им было нужно, так? Они смогут это изучать. И помочь Нисе. Возможно, мы сделали нечто хорошее.

А и если нет, мы выжили. Это было потрясающе. Октавия крепко зажмурилась.

— Что это было? — спросила она, слезы покинули уголки ее глаз и быстро спустились вниз, я стер их свободной рукой.

— То, чего я и хотел, — сказал я мрачно. — Думаю, оно здесь с первого Дня Избавления, а то и раньше. Такая божественная шутка-самосмейка, от которой погибают люди.

Я никогда не думал, что наш бог добр. Он любит нас, но он не милосерден и не мягок, потому что еще сильнее наш бог любит веселье. Люди для него совсем крохотные части его самого, никто ведь не жалеет сломанные ногти и выпавшие волосы.

— Что мы будем делать теперь? — спросила Октавия, всхлипнув.

— Мы пойдем домой, то есть к Гудрун, помоемся, переоденемся, а затем скажем моей подруге, что мы были правы, а она нет. Возможно, будем немного насмехаться. А вечером пойдем гулять. Завтра Гудрун повезет нас смотреть достопримечательности в Бедлам, потому что она должна нам за успешное раскрытие этого дела.

— Она вряд ли поверит, — сказала Октавия, а затем начала смеяться. Она села, принялась тереть глаза, словно солнце оказалось для нее невероятно ярким. Октавия сказала сквозь смех:

— Так все дело в том, что ты пожелал, Аэций? Я думала, это просто какая-то дурацкая поговорка про дыру в мироздании! Или про яму. Или что там ты сказал на водонапорной башне?

— Нет, — сказал я. — На самом деле все дело в том, что я посмотрел на пачку с молоком и увидел там Манфреда. Мне захотелось помочь.

Она поцеловала меня со страстью и усталостью, как давным-давно, больше двадцати лет назад, когда Октавия носила моего первенца, и когда я пришел за ней в ее дом у моря. Мы целовались долго, пока воздуха хватало.

— Все закончилось, — сказал я, а она поймала меня за воротник.

— Пожалуй, что нет. Я не знаю, что могу сделать с тобой, если ты не расскажешь мне конец истории.

— Я расскажу тебе, но это не конец истории. Ее предпоследняя часть, композиционно не слишком важная, но милая моему сердцу.

А потом я спросил ее:

— У тебя не в чем хранить глаза?

Октавия снова засмеялась, а затем прошептала:

— У тебя просто дивно наивный вид, Аэций.

Мы попытались встать, но нас обоих шатало. В голове взрывались фейерверки всякий раз, когда я пытался прийти в вертикальное положение.

— Видимо, нужно отдохнуть.

— Только недолго.

— Недолго. Глаза высыхают примерно через двенадцать часов.

— Как только я смогу встать, мы пойдем искать ручей, где можно смыть кровь. Я так устала, что меня даже не тошнит.

Мы помолчали, рассматривая солнце. Оно было похоже на крохотный мячик, замерший в середине полета.

Я сказал:

— Тогда давай проведем время с пользой. То есть, с пользой для узнавания меня, разумеется. Погрузимся в науку Бертхольдологию и изучим Аэциецизм. Или наоборот. Наоборот, наверное, звучит лучше.

— У тебя шизофазия.

— Это лучший способ рассказывать истории, поверь мне.

Мы засмеялись, и я вдохнул сладкий весенний воздух. В жизни было множество радостей, однако дыхание показалось мне в тот момент самой прекрасной из всех.

Глава 24

Война была в самом разгаре. Я уже знал, что такое бой, и что такое боль. Самая реальная из всех — боль от осознания, что нечто необратимо. Я не мог вернуть ни друзей, ни соратников. Иногда я проклинал себя за все, что затеял. Человеческие жизни утекали сквозь мои пальцы, превращались в песок.

Ты не знаешь, что это значит, моя Октавия. Ты сталкивалась со смертью, как с трагедией, как с опустошающей раной в груди, которую не закрыть.