Болтун

— Что они на пороге важнейшего открытия.

— Видимо, они все еще там. Но я рада, что наша находка их тешит.

Октавия нахмурилась, словно пыталась прочитать слово на другом языке, затем сказала:

— Я тебя люблю.

Я не сразу понял, что не так. В ее словах было нечто очень неожиданное, не в смысле, но в звучании. Лишь через пару секунд я осознал, что она говорила на моем родном языке. У нее был очень смешной акцент. Я поцеловал ее, и она улыбнулась.

— Я практически закончила очень интересное исследование, автор которого очень не одобряет меня лично. На твоем языке.

Она была совсем как маленькая девочка, ожидающая похвалы, даже нос чуть вздернула.

— В целом, — сказала она. — Классическое постколониальное исследование культуры. Но есть и специфика.

— Какая?

— Ненависть.

Она засмеялась, и я принялся целовать ее руки, кончики холодных пальцев, острые ногти.

— Завтра тебе рано вставать.

— Я не хочу спать. Я могу не спать три дня подряд.

— Ты думаешь, что можешь не спать три дня подряд.

Она выключила свет, и мы некоторое время лежали в темноте. Я подумал, что она спит, затих, чтобы не мешать ей, хотя именно в этот момент страшно зачесалась спина. К той счастливой минуте, когда нервные окончания умерили свои фейерверки, Октавия вдруг продемонстрировала неожиданную бодрость.

— Как ты думаешь, мы все сделали верно? Мы им помогли?

— Мы попытались. Это довольно много. На некоторое время можно предоставить им право распоряжаться полученной информацией. Если у них ничего не получится, нужно будет придумать что-то еще.

Октавия говорила, словно продолжала свою мысль, ничем не прерванную:

— Мне иногда так жаль этого мужчину, Райнера, да?

— Да. Так его звали в воспоминании.

— Интересно, он смог вернуться домой? То есть, туда, где обитают ваши души.

— К звездам. Да, наверное. Я думаю, что так. В мире много абсолютно несправедливых вещей, но я надеюсь, что это не одна из них.

Я положил руку ей на живот и неожиданно подумал, что мне хочется, чтобы наш ребенок принадлежал ее народу. Я подумал, что рано или поздно нам придется расстаться навсегда, она не увидит в той другой, вечной жизни, ни меня, ни Марциана, ни Атилию. Я хотел, чтобы у нее оставался кто-то с моими чертами, кто-то, кого она будет любить там, за пределами всего.

В сущности, вовсе не потому браков между народами так мало, что кто-то жалеет своей крови или брезгует, а потому, что полюбив человека думаешь, как однажды расстанешься с ним на целую вечность. Октавия вдруг сказала:

— Ты помнишь, что ты обещал сделать?

— Нет, но я составляю список для того, чтобы ничего не забыть. Он в тумбочке под замком, ключ на крючке, ты найдешь его, если уберешь внутреннюю панель подоконника.

— Ты обещал, что позвонишь Хильде.

За всю нашу поездку мы повидали много кого и много где побывали, однако так и не погостили у моей сестры. Я боялся, что она не пустит меня на порог. Вовсе не потому, что я жил с Октавией в Вечном Городе, это был всего лишь повод.

Я боялся, что она давным-давно поняла, за что злится на меня в самом деле. Мне была нестерпима сама мысль о том, чтобы признать, как дурно все сложилось. Я посылал ей деньги и был уверен, что с ней все в порядке, однако поговорить с Хильде у меня никогда не хватало духу.

Мне казалось, что она понимает, мы стали чужими друг другу, когда я попал в дурдом. Я бросил ее, сам того не желая, перед этим разрушив нашу жизнь. Я вполне мог признавать свои ошибки, но в приватной обстановке собственного разума. Я пообещал Октавии, что позвоню Хильде главным образом, чтобы к ней не идти. Я думаю, Октавия тоже понимала это, потому что напомнила мне об обещании только сейчас.

— Спокойной ночи, — сказала она. — Подумай об, хорошо? Мне кажется, так было бы правильно. Но мы воспринимаем мир сквозь призму наших проекций и страхов. Так что, может быть, все вовсе не так, как я думаю.

Она тут же затихла по своей нежной, мышиной привычке, и я остался один в темноте, наедине с возможностью пойти и поговорить с человеком, которого любил очень сильно и который стал мне почти чужим. Некоторое время я смотрел на потолок. Пятна темноты расплывались на нем, как кляксы, но я придал им форму. Сложилось имя Хильде, и я вскочил с постели. Я вышел в кабинет, закрыл за собой дверь, сел в кресло и закурил. Телефон в моих глазах был не то врагом человечества, не то величайшим его благодетелем.

Я до сих пор помнил ее номер, надо же. Наш номер. Наверное, это значило, что я должен позвонить. Я посмотрел в окно, на небо, затянутое облаками. Мне стало жаль, что я не могу увидеть звезд.

Но я знал, что они на месте. Я взял трубку и послушал гудки. Когда непрерывный гудок превратился во множество крохотных, я положил трубку.

— Ты император, Аэций, — сказал я себе. — И ты ее брат, Бертхольд. Не то, чтобы вы разные люди, но наберитесь смелости ради своего бога.

Я долго не набирал этот номер, но он лег под пальцы легко — привычный, давний-давний. Я только надеялся, что Хильде не возьмет трубку. Однако, последний мой бастион быстро истаял. Я услышал голос пожилой женщины.

— Алло?