"Болваны"

Дарья явно гордилась своим колоссальным бюстом, который больше смахивал на танковую башню, хоть и помещённую в бюстгальтер. Правда, броня не скрывала, а только сдерживала в удобопонятных границах взрывоопасную начинку. Той же цели служил широкий пояс, стягивающий талию, и модная дорогая юбка, плотно прилегающая к богатырским бедрам, так что с каждым величавым шагом Дарьи сквозь ткань рельефно отпечатывались шарообразные ягодицы, перекатывающиеся при ходьбе.

Правда, сейчас могучее тело Дарьи спряталось под широкой песцовой шубой, в то время как её маленькая голова утонула в пушистой лисьей шапке.

Арсений вспомнил, как Носков судачил о Дарье, смакуя пикантные скабрезности:

- Даша на одной вечеринке, когда все перепились, побежала открывать форточку... Дым, духота... Бежит эдакий слон... Перед ней все это дело трясется... А у окна мальчик торчит... пьяный "в жопу"... Поблёвывает в уголок. Дарья забирается на стул, открывает форточку, а он смотрит на нее снизу вверх, сквозь очки, тихо, со счастливой улыбкой смеется... Протягивает руки вот так... кладет ее бюст на ладони и начинает легонечко подбрасывать... то левую грудь, то правую... проверяет, которая тяжелей. И в таком телячьем восторге бормочет: "Как арбузы! Ну надо же... как арбузы!" Я как увидел, чуть не описался...

- А Дарья? - поинтересовался Птицын.

- Заливается... Хи-хи... Кстати, знаешь, какое у нее достоинство?..

- Какое?

- Она ни разу аборта не делала! Люся Паншева сделала их аж пять, причем три последних неизвестно от кого! Вообрази, не знать, от кого забеременела! Это надо уметь! А Дарья - молодец!.. Сядет в кипяток, такая туша, попарится как следует... И аборт не нужен. Выкидыш! Как из пушки, в ванную выстреливает!..

- А что с ним потом делают?

- С выкидышем? В сортир спускают.

- Если не секрет, откуда у тебя такие сведения? - Арсений сильно засомневался в их достоверности.

- От Люси Паншевой, конечно! От кого же еще! Они ведь - подруги.

Люся Паншева курила рядом с Дашей и Носковым. Птицын скосил глаза на Люсю: "Неужели о таких вещах можно запросто рассказывать? Ведь это противоестественно!" Хотя... даже на своем опыте он знал, что временами им тоже овладевала несусветная болтливость именно по поводу тех самых компрометирующих ситуаций, о которых следовало молчать и хоронить их в глубине души, как в могиле. Между тем он выбалтывал их друзьям, разумеется надеясь на их скромность, но оставались ли они в самом деле скромными? Обсудить с посторонним чужой секрет - это наиприятнейшее удовольствие, едва ли не самое назидательное и поучительное дело в жизни. Что если эти девицы знают о нем столько же, сколько он о них? О таком кошмаре лучше даже не думать!

Яркие губы Люси Паншевой были вывернуты наружу. Сколько пылких поцелуев на их счету? Не счесть! Тщательно выкрашенные и расчесанные веером ресницы выражали грациозную наивность и почти девическое удивление, на что так падки мужчины. В уголках губ, впрочем, пробивались черные усики, нередкие у ярких брюнеток, хотя те и обесцвечивают их, как слышал Птицын от Верстовской, перекисью водорода. Усики у женщин, что ни говори, помимо показателя практичности, признак недюжинной сексуальности. Но, конечно же, главное - ноги. Люсе Паншевой, в прошлом мастеру спорта по фигурному катанию, было чем гордиться! Нельзя сказать, что бы ее ноги не имели недостатков, только кто в институте попробовал бы с ней соперничать? Птицыну они напоминали ноги газели из "В мире животных": стройные, суживающиеся от бедра к лодыжке; того и гляди, стукнут копытцем по земле и умчатся по скалам на вершину снежного хребта.

Кто там еще курил? Ах, да! Кузина. О ней мало что известно. С первого курса она жила с Пашей Котликовым. Как-то Носков на картошке зашел за куст сирени пописать, а неподалеку грелись на солнышке Даша Шмабель, Люся Паншева и Кузина. Между ними шел такой занимательный разговор, что Носков затаился, присел под куст и даже позабыл, зачем пришел.

- Ты какие любишь? - сбрасывая пепел, поинтересовалась Люся Паншева.

- Короткие и толстые! - ответила Даша.

- А я - длинные и тонкие! - раздумчиво сообщила Люся.

- А я - как у Паши Котликова, - встряла в разговор Кузина.

Носков заржал, вылез из-под куста и под возмущенные взгляды девиц пошел прочь.

Справедливости ради, Птицын отметил, что в эту толпу, которую составляли бабцы-оторвы (вообще Птицыну это слово "бабец" резало слух, но он отчасти свыкся с институтским жаргоном, где в привычку вошли фразеологизмы вроде "знатный бабец" или "шлюховатый бабец"), неизвестно как и зачем затесалась Лутошкина, считавшая себя подругой Верстовской. Это пай-девочка, маменькина дочка, пухленькая и чистенькая, без Верстовской, разумеется, и на пушечный выстрел не приблизилась бы к этим тигрицам: те бы ее с потрохами съели.

Верстовская отзывалась о Лутошкиной с флегматичной иронией: Лутошкина скрупулезно собирала к собственной свадьбе приданое. Двадцать четыре комплекта постельного белья ждали своего часа в шифоньере. Нужно было докупить еще семь: на каждый день месяца - по комплекту.