"Болваны"

Лунин уже две недели жил в сумасшедшем доме и стал находить в таком житье-бытье известное удовольствие. Конечно, это был не совсем дурдом, скорее островок относительной свободы посреди угрюмых, с зарешеченными окнами корпусов сумасшедшего дома. Лунин с комфортом обосновался в клинике неврозов на улице Восьмого марта (любопытно, что родился он в Оренбурге на улице под тем же названием, как будто его рождение подразумевало обязательное лежание в желтом доме). Клиника неврозов представляла собой уютный двухэтажный особняк, принадлежавший в незапамятные времена какой-то боярыне. Лунину представлялась боярыня Морозова, которую прямо отсюда повезли на телеге в Сибирь, а она взметнула над собой руку с двуперстным крестом, как на картине Сурикова.

Лунина приятно поразили чистые холлы, устланные коврами, мягкие кушетки, пальмы в кадках, телевизоры на каждом этаже. Туалет вполне ухоженный, с тремя унитазами. Лунину казалось, что ему придется ходить в дырку и наслаждаться запахами, исходящими от психов. Он не очень-то поверил Гурвичу, психиатру студенческой клиники, который его сюда направил. Тот говорил, будто здесь Лунин хорошо отдохнет. Похоже, он оказался прав.

Последнее время Лунин действительно, без дураков, чувствовал себя препогано. С ним стали происходить какие-то странные вещи. На лекции Козлищева ему вдруг почудилось, что его шею точно пронзило, как будто стрела или иголка впилась сзади между шейными позвонками. Он схватился за шею и даже обернулся, отыскивая источник резкой боли. В голову полезли нелепые мысли (он перечитывал тогда Рамачараку): не астральная ли это стрела, пущенная кем-то из его врагов. До конца лекции он размышлял, кто бы это мог быть. Что за сволочь его уколола?

Изо дня в день последние месяцы он во всех видел врагов. Любой взгляд, особенно брошенный женщинами, он трактовал как косой взгляд, как едва скрываемую насмешку. Он ненавидел себя, свое лицо, мешковатый вид, даже пальто и пушкинскую шляпу. Дорога в институт сделалась для него путем на Голгофу. Приближаясь к институтскому забору, он начинал дрожать, дергаться, его поташнивало, кололо сердце. Чтобы прийти в себя, он принимался курить сигарету за сигаретой, и ему отчасти удавалось прервать эту дрожь, скрыть от других, что с ним происходит. Ни Птицын, ни Кукес, ни Голицын ничего не замечали. Однажды, когда он около института ждал Лизу Чайкину и нервно курил, ему представилось, будто его нет в теле, а тело, которое курит и топочет ногами от холода, не его тело. Он же сам, истинный, словно пушинка, вылетевшая из взбитой подушки на свободу; одурев от радости, она на мгновение подскочила кверху, к потолку, но потом принялась медленно падать по дуге, сжимая амплитуду своих колебаний и обреченно приближаясь к полу.

Лунин вдруг почувствовал, что у него нет корней. Его ноги не стоят на земле. Он только видит их на снегу, косолапые и в неуклюжих ботинках. Самое страшное, что и души у него как будто нет. Эта летающая на ветру пушинка - разве душа? К тому же он все предельно ясно осознает. Если бы он раздвоился, то это, по крайней мере, было бы понятно: типичная шизофрения! Но ведь он не собирался раздваиваться, он просто-напросто расчленял себя на срезы, вовсе не желая собирать разрозненные части заново. Эти мертвые сочленения рук, ног, затылка, груди и живота были сами по себе, а он - сам по себе. Никто не хотел друг друга знать: ни он свое тело, ни тело - его. Надо было выбирать одно из двух. И он сделал неправильный выбор: он выбрал тело без души. Душа отлетела, а может, исчезла, а может, ее вообще не было, этой души. Тело стало тяжелым, грузным, мучительным. Оно болело и страдало, хотя никакой болезни у Лунина не проявлялось: ни температуры, ни давления, ни кашля, даже насморка и то не было. Он как никогда был здоров и тем не менее хуже, чем тогда, он себя в жизни не чувствовал. Он стал бросаться на маман и тетку. Они решили, что он перезанимался, устал, ублажали его и терпеливо сносили агрессию и капризы. Он признался, что болен. Сначала они не поняли, потом до них с трудом дошло то, что он пытался косноязычно передать. Тетка забила во все колокола, кому-то дала в лапу. Миша сходил к студенческому психиатру - Анатолию Борисовичу Абрамовичу. Тот дал ему направление и велел звонить в клинику Восьмого марта, ждать, когда там освободится койка и подойдет Мишина очередь.

Знакомство с дурдомом началось с приемного отделения. Громадная бесформенная бабища, величиной с секвойю и Дашу Шмабель, с лицом, похожим на задницу, прикрикнула на Мишу Лунина, заставила его снять штаны и взяла у него мазок из задницы; это называлось то ли Каном, то ли Зако-Витебским - одним словом, какая-то еврейская штучка на сифилис. Потом его отправили в палату.