Бомарше

Мадемуазель Менар не вняла этим доводам, а сочла за лучшее, оставаясь на свободе, навещать Сартина и умолять об освобождении Бомарше. Уверяют, что ей удалось добиться расположения Сартина благодаря своим женским прелестям, к которым тот не смог остаться равнодушным. Но начальник полиции не обладал полномочиями, позволявшими ему аннулировать приказ министра, о чем он и уведомил Бомарше, а тот, не дожидаясь помощи с этой стороны, уже бомбардировал герцога де Лаврильера письмами, в которых заявлял, что с ним несправедливо обошлись, что он ни в чем не виноват и хочет знать причину своего заточения в тюрьму. Эти бунтарские послания лишь усиливали раздражение министра. Сартин посоветовал узнику изменить тон его писем, на что получил блистательный ответ:

«Единственным удовольствием, которое остается тем, кого преследуют, является сознание того, что это преследование не заслужено».

Графу Лаблашу удалось-таки добиться того, чтобы судебное заседание по рассмотрению его апелляции было перенесено на более ранний срок: слушания назначили на первые числа апреля 1773 года. Бомарше необходимо было общаться со своими адвокатами, и он попросил Сартина выхлопотать для него разрешение у герцога де Лаврильера выходить ежедневно на несколько часов из тюрьмы для консультаций с юристами и для организации своей защиты. Лаврильер, до крайности возмущенный поведением Бомарше, ответил: «Этот человек слишком дерзок, пусть просит прокурора, чтобы тот занялся его делом».

Бомарше вновь взялся за перо, чтобы написать Сартину: «Теперь мне совершенно ясно, что кое-кто хочет, чтобы я проиграл процесс вне зависимости от того, есть у меня шансы на победу или нет, но, признаюсь, я не ожидал от герцога де Лаврильера столь смехотворного заявления, что мне следует попросить прокурора заняться моим делом, ведь он не хуже меня знает, что прокурорам подобное запрещено. Ах, батюшки, неужто нельзя погубить невинного, не выставляя его на посмешище? Итак, сударь, меня жестоко оскорбили и отказали мне в правосудии, поскольку мой противник знатный вельможа!» Подводя итог, Бомарше писал, что видит единственную возможность защитить себя в том, чтобы предоставить доказательства того, что он не кривил душой, когда говорил, что не виноват в скандале с герцогом де Шоном.

20 марта 1773 года, через девять дней после этого письма, он опять написал Сартину и просил того передать благодарность мадемуазель Менар, которая без устали ходатайствовала о его освобождении; в этом же письме он умолял начальника полиции вновь обратиться к Лаврильеру за разрешением для него покидать ежедневно на несколько часов тюрьму с тем, чтобы подготовиться к судебному заседанию по поводу тяжбы с Лаблашем. Лаврильер ответил, что не допустит этого до тех пор, пока Бомарше не прекратит ему дерзить; он хотел, чтобы узник, прежде чем требовать справедливости, попросил у него прощения.

До судебного заседания оставалось всего две недели, поэтому нужно было торопиться. Бомарше проглотил обиду и 21 марта 1773 года, смирив гордость, отправил министру следующее письмо:

«Монсеньор!

Ужасная история с герцогом де Шоном явилась для меня началом целой череды несчастий, главным из которых стала потеря вашей благосклонности ко мне; если, несмотря на чистоту моих намерений, раздирающая меня боль помутила мой рассудок и подтолкнула к поступкам, кои вызвали ваше недовольство, я отрекаюсь от них у ваших ног, монсеньор, и молю вас великодушно простить меня. Если вы считаете, что я заслуживаю более длительного заключения, то позвольте мне лишь в течение нескольких дней покидать тюрьму, чтобы ввести судей во Дворце правосудия в курс дела, чрезвычайно важного для моего материального положения и для моей чести, а после вынесения приговора по нему я с благодарностью приму любое наказание, какое вы на меня наложите. Все мое семейство присоединяется к моей просьбе. Все вокруг превозносят вашу снисходительность, монсеньор, и ваше доброе сердце. Неужто мне суждено стать тем единственным человеком, который напрасно взывал к вашему милосердию? Одно ваше слово может наполнить радостью сердца множества честных людей, чья благодарность не уступит тому глубокому уважению, с коим все мы, а я в особенности, монсеньор, остаемся вашими…

Карон де Бомарше».

Это письмо, должно быть, с большим скрипом вышло из-под пера его автора, но время поджимало, и необходимость диктовала свои законы. Герцог де Лаврильер, потешивший свое мелочное самолюбие, отдал на следующий день, 22 марта, распоряжение Сартину выпускать узника из тюрьмы в сопровождении конвоира, но с обязательным условием, что для принятия пищи и сна тот будет возвращаться в Фор-Левек.