Бомба для дядюшки Джо

Академик Александров знал, что говорил. Поскольку время, в котором ему довелось жить, изучил преотлично.

Но вернёмся к письму Флёрова. В нём прямо-таки в императивном тоне диктовалось, что и как следует предпринять:

«… просьба, на выполнении которой я настаиваю, — <…> получить у наших осведомляющих органов полные данные о том, какие работы по урану в настоящее время проводятся в Германии, Англии, США, и приложить их к моему письму для ознакомления с ними товарища Сталина…».

Заканчивалось письмо напоминанием:

«Ещё раз повторяю свою просьбу — решить вопрос может только лично тов. Сталин, так постарайтесь, чтобы моё письмо попало к нему. О получении письма и всех дальнейших мероприятиях известите меня незамедлительно по адресу…

До представления моего письма тов. Сталину попрошу, исправив орфографические ошибки и стилистику, перепечатать его на машинке».

В ту пору доносы приходили в Москву пачками. И в «осведомляющих органах» хранился ворох компромата чуть ли не каждого мало-мальски известного человека. Так что воентехник второго ранга Флёров действовал в полном соответствии с духом своего времени.

Секретарь Сталина А.Н. Поскрёбышев поступил с полученным письмом так, как поступали тогда со всеми доносами: переслал его в «осведомляющие органы» (тем более что автор письма сам настаивал на этом).

Флёров, конечно же, понимал, что поступил по отношению к А.Ф. Иоффе не очень порядочно. Поэтому, сообщая Курчатову о том, что отправил письмо на самый верх, как бы невзначай замечал:

«В письм, е есть одно место, которое может быть неправильно понято А.Ф… Если в этом есть необходимость, постарайтесь сгладить этот острый камень».

Вовсе не затем, чтобы хоть как-то дезавуировать незаслуженный поклёп на академика, Флёров писал письмо в сражавшийся Севастополь. Он преследовал совсем иную цель, откровенно сообщая Курчатову о своих переживаниях по поводу того, что их совместная с Петржаком работа по спонтанному делению урана обойдена Сталинской премией:

«В бытность мою в Казани узнал, что наша работа в этом году да. же и не котируется на бирже соискателей. Был сильно обижен, ещё и сейчас не отошёл».

И Флёров обращался к Курчатову с просьбой. Нужно, дескать, срочно напомнить научной общественности о том, что исследовательские работы по спонтанному делению продолжаются, и потому, мол, само открытие вполне достойно для повторного выдвижения на премию. Необходимо лишь напечатать в каком-нибудь научном журнале…

«… небольшую заметку с кратким изложением результатов, полученных нами во второй части работы — опыты в метро… Печатанье этой заметки мне кажется необходимым не столько из научных (приоритетных) соображений, сколько из-за чисто формального момента датировки работ — не 1940–1941 гг., а 1942 годом окончания».

То, что для достижения столь желанной цели предлагался не очень достойный трюк, смахивавший на самое обыкновенное «очковтирательство», Флёрова не смущало. Он прямо писал:

«Будущая заметка в ДАНе [журнале «Дневник Академии наук» — Э.Ф.] будет основанием для соискательства и получения премии в 1942 году. К этому времени придут, наконец, столь необходимые подтверждения из заграницы, <…> и этого будет достаточно для получения премии за 1942 год».

Потрясающая логика! Флёров убеждал Курчатова в необходимости срочного опубликования работы по урану, хотя отлично знал, что во всём мире «ядерная тематика» давно уже засекречена. Ведь ещё в письме Кафтанову он писал: