Бомба для дядюшки Джо

«Лаборатория № 2 хорошо ориентирована в этом вопросе благодаря работам 1943 г. Харитона, Зельдовича и Померанчука. Однако в последнее время мы встретились с рядом трудностей, которые, можно предполагать, разрешены в работе Теллера… знать результаты последних определений, конечно, было бы очень важно для нашей работы».

Даже из этих отрывочных фрагментов курчатовской записки видно, как возрастала его зависимость от разведматериалов. Научный руководитель советского уранового проекта оказался прикованным крепкими невидимыми цепями к источнику сверхсекретной зарубежной информации.

Впрочем, этот неиссякаемый информационный «ручеёк» сильно осложнял положение Курчатова. Ведь, скажем, тот же Роберт Оппенгеймер, который занимал пост, аналогичный курчатовскому (научный руководитель «Манхэттенского проекта»), не был в Лос-Аламосе единственным человеком, который знал всё. В Лос-Аламосе, американском ядерном центре, находилась целая группа физиков, которые владели не меньшей информацией, чем Оппенгеймер, и разбирались в сути ядерных вопросов не хуже своего шефа.

А Курчатов к поступавшим из-за рубежа сведениям не допускал никого! Он был единственным физиком Советского Союза, который располагал всей известной к тому времени ядерной информацией. Поэтому ему приходилось хранить в своей памяти всё. До мельчайших подробностей. Сотрудникам его лаборатории дозволялось знать лишь то, что было им необходимо, не более того. В результате, если возникали какие-то сомнения или вопросы, Курчатову порой даже не с кем было обсудить их.

7 июля 1943 года из Лаборатории № 2 Первухину была направлена целая «группа отчётов» о результатах научно-исследовательских работ «по проблеме урана». Из этих «сов. секретных» бумаг следовало, что изучением «уранового вопроса» физики занимаются весьма интенсивно, но на главный вопрос, поставленный перед ними советским правительством, ответить по-прежнему не могут. Курчатов писал (как всегда очень расплывчато и туманно):

«… сейчас ещё нельзя с полной достоверностью утверждать, что масса чистого металлического урана не пригодна для осуществления котла, как мы думали раньше и как, по-видимому, допускается сейчас в Англии и Америке».

Затем эта мысль развивалась:

«Проф. Харитон занят сейчас по поручению Лаборатории № 2 анализом этого вопроса и формулировкой технических требований на пригодный для наших целей металлический уран».

В работе Харитона новых промахов замечено не было. Но Курчатов, видимо, считал, что, являясь начальником Лаборатории, он просто обязан ловить своих сотрудников на «проколах». Вот и в июльском отчёте Первухину докладывалось о тех, кто был «пойман» на ошибке.

На этот раз ошиблись К.А. Петржак и М.А. Орбели. Им был поручен некий расчёт, результат которого начальнику Лаборатории № 2 был известен заранее — из разведданных. Величина, полученная расчётчиками, оказалась в 30 раз меньше той, которую определили англичане. Курчатов вызвал Флёрова и поручил ему найти ошибку Петржака и Орбели. И она была найдена! И послужила, вне сомнений, очередным поводом для того, чтобы и без того высокий авторитет непогрешимого начлаба подскочил ещё выше.

Но зачем Курчатов сообщал об этом Первухину?

16 июля 1943 года Первухин получил очередное послание, подписанное наркомом Всеволодом Меркуловым. В письме сообщалось об эпохальном достижении американских ядерщиков:

«Настоящим сообщаем, что в начале текущего года в США пущен в ход первый урановый котёл, одновременно с ним сооружаются ещё несколько аналогичных аппаратов».

Семь месяцев понадобилось советской разведке, чтобы, узнав о пуске в Чикаго атомного реактора, передать в Москву «… данные о конструкции этого аппарата, а также о материалах, необходимых для его работы». К ним была приложена «… разная информация по отдельным вопросам проблемы урана на трёх листах».

Всем, кто был причастен к урановым делам, стало ясно, что пора и советским физикам засучивать рукава.