Бомба

Вынашивал, а сам все ходил в богатые кварталы.

В январе.

В феврале.

У него появились некоторые соображения о людях, домах, дворах и банках. Слова тоже нашлись, но поначалу он повторял лишь одно:

— Обманщики!

Жена его слегла. Дети тоже не вылезали из кровати от холода и недоедания.

Четырехмесячный младенец умер. Даром никто не хотел его хоронить. Ни церковь, ни город. Наконец на четвертый день в счет будущей работы похоронил столяр, сострадательный хозяин дома.

Бодё с благодарностью отработал неделю.

Потом он тоже слег.

И убедился, что лежать сравнительно выгоднее, чем бегать в поисках работы: меньше мерзнешь и есть не так часто хочется. Два дня он пролежал, но потом заботы все-таки выгнали его из постели.

Опять он отправился в богатые кварталы.

И встретил там бывшего складского рабочего, с которым они вместе перетаскали в январе три сажени дров быковатому владельцу ломбарда. У того вид был веселее, чем пристало безработному. Он даже и работы не искал, просто прогуливался. На расспросы Бодё рассказал, что применительно к обстоятельствам живет сносно, потому как получает пособие по безработице сразу в двух местах. Одно — продуктами, дровами и одеждой — от Женского католического союза, а другое — деньгами — от городской управы. Без протекции, конечно, не обойтись, особенно в последнем месте. Впрочем, он тут же стал уговаривать Бодё последовать его примеру, в ходатаи же, не задумываясь, предложил себя.

И они отправились.

Сначала пошли в Женский католический союз, ибо, к счастью, Бодё тоже был католиком. Кладовщик научил его, что здороваться нужно «Слава Иисусу Христу», а потом говорить, что он человек очень религиозный, много молится и часто исповедуется и что с паркетной фабрики ему пришлось уйти из-за козней безбожников коммунистов. До этих признаний дело, однако, не дошло, потому что, выясняя семейное положение Бодё, узнали, что он живет с женщиной без церковного брака и имеет от нее троих незаконных детей.

На него посмотрели как на прокаженного.

И сказали, что такому человеку помогать не могут.

Бодё было очень стыдно.

Другие церкви тоже имели свои благотворительные общества.

Униаты.

Лютеране.

Иудеи.

Складской доброжелатель размышлял, как бы подделать бумагу, которую выдавало общество. Бодё, однако, об этом и слышать не хотел и все твердил, что обманывать благодетелей великий грех и что каждый может творить добро, как ему больше нравится.

Тогда они пошли в городскую управу, но и здесь им не повезло, потому что обнаружилась какая-то путаница с пропиской Бодё.

— Все у тебя наперекосяк, — сказал ему осчастливленный пособием кладовщик и с легким сожалением протянул руку.

Бодё шел домой и клял господа бога.

Потом клял рабочих, чьи мозги нищета будет иссушать до тех пор, пока они не переиначат существующий общественный порядок.

Клял рабочих за то, что они не организованы.

И себя клял за то, что он тоже не организован.

А еще тех, которые организованы:

Продажных политиков.

Лживое правительство.

Миллионы воров.

Торгашей.

Попов.

Если раньше он был усерден в работе, то теперь стал столь же усердным бунтарем. Если раньше он был тихим человеком, то теперь превратился в свирепого волка. Если раньше он был богобоязнен, то теперь сам черт ему был не брат.

А все из-за нищеты.

В чьем чреве лежали полумертвые его дети.

Четырнадцатого марта, в пятницу.

В субботу утром Воронью улицу обошли представители рабочих. Распространяли листовки и на словах тоже призывали всех принять участие в безмолвной демонстрации, которую партия организует ради безработных.

С Вороньей улицы все захотели пойти.

Мужчины.

Женщины.

Дети.

В воскресенье утром в газетах было опубликовано сообщение. Сообщение, в котором партия отказывалась от демонстрации. От безмолвной демонстрации, которую запретила полиция. Запретила, чтобы недовольство не стало явным.

Чтобы прихожане не нервничали.

И вообще чтобы не нервничал ни один человек из тех, кто привык отдыхать в седьмой день недели.

Только в седьмой.

Не всю неделю.

Без работы.

Воронья улица гудела. Люди разделились на два лагеря. Один не хотел демонстрацию, другой хотел.

Любой ценой.

Бодё был среди них.

У него собирались зачинщики. Обсуждали подробности, что делать с новоприбывшими и как поддерживать порядок, в каком направлении идти, чтобы все сошло гладко.

Еще обсуждали эмблему, которая заменила бы знамя, но была более красноречивой.

Красноречивее, чем пуля.

Красноречивее, чем кровь.

И Бодё придумал. Сделайте, сказал он, длинное древко с двумя боковыми поменьше. Такое, как носят во главе большого крестного хода. А вместо знамени привяжите к концу древка корзину. И в корзину посадите ребенка.

Истощенного ребенка.

Увядший бутон безработицы.

Так и порешили сделать.

К корзине палку.

В корзину ребенка.

Бодё предложил своего старшего сына, которому было уже четыре года.

Который был желт.

Который уже весил пятнадцать килограммов.

Один взял палку с корзиной, Бодё взял ребенка. Они пошли в конец улицы, усадили там ребенка в корзину, вскинули его в воздух и тронулись в путь.

Знамя держали втроем.

За главное древко — Бодё.

Они шли, и их становилось все больше.

Шли вдоль Вороньей улицы.