Бонбоньерка (СИ)

Я совершал столь давно лелеемое мною путешествие по Востоку и, возвращаясь из Нимруда в Басру, на тесном и душном пятачке восточного базара, в пыльной лавке старьевщика купил почти задаром клочок старинного пергамента. Был он не больше трех пальцев в длину, и надпись на восточном языке на середине слова обрывалась, но, видно, тем и привлек он мое внимание, что недосказанность оставляла простор фантазии.

По возвращении домой я в тот же день отнес его знакомому востоковеду из Британского музея и стал терпеливо ждать. Воображение рисовало мне картины неслыханных открытий и пророчеств, а память приводила примеры удивительных находок тех лет, но мой приятель остановил этот поток видений, объявив, что не может перевести фразу, не имея ее продолжения. Трудно описать, как я был огорчен и разочарован. Никогда еще у меня не возникало желания сильнее, чем эта настойчивая, всепоглощающая потребность проникнуть в суть того, чем владею. Но я стоял перед непроницаемой стеной.

Много лет после этого случая меня еще изредка мучило любопытство дилетанта-исследователя, когда однажды, по прихоти наших туристических маршрутов, я оказался примерно в тех же краях и с той же неуемной жаждой приобщения к древностям бродил под гулкими сводами крытых галерей и лавок. В одной из витрин я увидел нечто знакомое и едва поверил собственному счастью - меж разного старинного хлама лежал брат-близнец моего манускрипта.

Я еле дождался конца поездки, чтоб воссоединить разлученное временем семейство, и не спал всю ночь после того, как отдал кусочки тому же свидетелю моей первой покупки. И вот после стольких лет и волнений у меня в руках был драгоценный листок с переводом. Я отер лоб, развернул его и прочел: "Саули - старый пройдоха".

Это была записочка наподобие тех, что мы писали про своих учителей в школе. Много веков назад один малолетний шалун ее разорвал и за ненадобностью выбросил, а другой, постарше, приехал за тысячи километров, подобрал и снова соединил. Что мне оставалось делать?

Я подозвал официанта, заказал кьянти и выпил за удивительное "бессмертие" Саули.

Подарок

Я был совсем юн, когда вышел мой первый томик стихов и рассказов. Вернее, даже не томик, а книжица в густо-сиреневом переплете, вся умещавшаяся у меня на ладони. Это был предмет моей гордости, вещественное воплощение тех часов и дней, когда на меня снисходил чудесный поэтический покой. В ней было все, что я написал за последние четыре года: короткие, но цельные стихи, витиеватые сонеты, легкомысленные басни в стихах, которые я любил больше всего, и еще десятка три эссе и рассказов, в которых мне позировали мои друзья и знакомые. Книжечка осталась незамеченной, но для меня это не имело никакого значения. Много ли весят признание и слава, когда на другой чаше весов бесценные двадцать три года?

Прошло пару лет, у меня появились новые интересы и знакомые и двоим из них - приятной молодой паре, не чуждой пословице о "книжном черве", мне захотелось подарить в знак нашей дружбы свой сборник. Я достал книгу из шкафа, бегло пролистал и ощутил на душе неприятную тяжесть. Больше половины из напечатанного вызывало у меня недовольство и смущение. Было ясно, что в таком виде подарить ее я не смогу. Но другая половина была явно хороша и не заслуживала быть погребенной в забвении, и я стал обдумывать вариант подарка с оговоркой страниц, разрешаемых к чтению. Путь самый верный и безболезненный, но кто помешает человеку в мое отсутствие открыть и прочесть то, что теперь выглядело для меня ужасающе наивным и приторным? Я согласен был отдать чужому взгляду все рассказы и басни, но остальное надо было как-то скрыть. Вырвать страницы? Невозможно, слишком много, подарок превратится в кандидата для мусорного ведра. Склеить их между собой? Немного лучше, но все равно будет выглядеть странно. Меня уже посетила и совершенно нелепая идея вырезания декоративных узоров дыроколом, чтоб сбить читателя со следа отсутствием половины слов, когда выход нашелся сам собой.

Передо мной на столе стояла красивая рамка с затуманенной фотографией лета далекого две тысячи первого года. Я вырвал несколько листков из книги, на которых мое перышко представало во всем своем серебристом блеске, веерообразно выложил их на листе охристого картона, украсил сухими стебельками и веточками вереска и вставил в раму. Я провозился со своей затеей больше трех часов. Вышло так удачно - словно небольшая своеобразная картина, что мне даже расхотелось ее дарить.

На Рождество я зашел в книжный, купил дорогое издание Оскара Уайльда в тисненом синем переплете и вручил моим новым друзьям с памятной надписью. А в качестве закладки я вложил птичку, вырезанную из одного из моих самых трепетных и возвышенных сонетов.

Ветер

Играли в недвижной, почти деревенской тишине. Было уже за полночь. Колода карт совершала сложный маневр, выбрасывала сине-красный павлиний хвост в правой руке, затем в левой и расходилась по четырем сторонам зеленого сукна, как по четырем сторонам света, чтоб, облетев их, снова собраться в знакомых руках.