Бонбоньерка (СИ)

Я знала, что увижу голубой искрящийся залив в окружении акаций и софор, но между мной и ими висела белая пелена, и эта пелена трепетала и жила, потому что это были бабочки. Сотни, тысячи белых крыльев, кружащих над цветами, в воздухе, пересекающих дорожку. У меня перехватило дыхание, как перед зрелищем величавой фрески, хоть это были обычные капустницы. Мы стояли посреди их безумного танца и молча любовались.

- Ненавистные гусеницы... - наконец произнес мой проводник, но я была далеко от того мира, в котором существуют ненависть и ирония, чтобы ему ответить.

Последняя "Тоска"

Она была восходящей звездой на оперном запыленном небосклоне. Ее чистый, гибкий голос поднимался до самых возвышенных высот и проникал в заветнейшие глубины духа, а молодость шла под руку с мечтательностью и очарованьем. Она сидела в ложе в мареве кружев и аметистовых огней, слушая "Тоску" с недавним, едва добившимся счастья ее сопровождать поклонником, и не отводила глаз от сцены, а он тихонько напевал ей бурлескный мотив. Ей хотелось насладиться каждой нотой, каждым взлетом струн, а он теребил краешек ее веера и ждал хотя бы слова с ее уст. Она сама была вся как струна, но ему невозможно было созерцать один лишь тонкий профиль в каплях бус. Она вышла дослушать последний акт в кулисе, предвкушая скорые радость и труд дебютировать в нем самой, а на другой день к вечеру с воспалением легких от зимних сквозняков слегла и больше не поднялась.

Ах, господа, не будьте так опрометчивы, не будьте!..

Глаза Фемины

У его жены была довольно сильная близорукость, но, как истинная леди, очков на носу она не признавала и никогда не носила.

- Как-то вы изменились, подурнели, что ли, милочка, - говорила она окликавшей ее на улице знакомой, - вот и не узнала.

Чтоб не спутать маршрут, она вызывала такси, а гуляла всегда по одним и тем же привычным местам, красота и покой которых не требовали перемен. Пару раз она путала время на башенных часах и приходила встречать поезд друзей с опозданием на час, но велика ли беда?

Раз, после посещения выставки в картинной галерее, они с мужем решили пройтись до своего дома пешком: уж очень погожий день выдался, несмотря на середину ноября. Туман отступил, а солнце грело спину так, что воротники опускались сами собою, а некоторые прохожие и вовсе шли в пальто нараспашку. Вдруг на повороте улицы она остановилась и замерла на несколько секунд, в восхищении глядя далеко вперед. Там, за полквартала от них, выходила из дорогого обувного магазина элегантная блондинка в красной лаковой обновке на невероятном каблуке.

- Что случилось? - спросил озадаченный муж. - Мы не идем дальше?

- Туфли! - только и смогла она ответить.

- Где? Я ничего не вижу. Ты что-то перепутала, дорогая.

- Ничего я не перепутала, а вот ты просто слепец! - был ответ, и она повела его вперед, к сияющему витринами источнику прозрения, на ходу отмечая, что у него очень вредная бумажная работа и ему давно уже пора купить себе очки.

Коллекционер

Он был коллекционером фарфора и картин, вышитых бисером, одним из тех эксцентричных чудаков, которые мчатся за тридевять земель за призрачной тенью предмета их обожания и одним горящим взглядом обращают всех встречных в свою веру. Он засыпал под ласкающими взглядами бисерных мадонн над своей кроватью и пробуждался утром от солнечных бликов, посылаемых ему пастушками и балеринами нежнейших фарфоровых кровей. Он смахивал с них былинки и знал их имена и родословные, он возвращал им красоту и свежесть в терпко пахнущих реставрационных мастерских и горевал над их неисправимыми увечьями больше, чем над уродством уличных калек.

В его пухлой записной книжке хранились имена всех известных коллекционеров и знатоков фарфора и бисерных миниатюр. Во всех крупных городах Европы на него работали агенты по закупке антиквариата, а обширная, неустанная переписка с друзьями и поклонниками нередко доставляла приятные сюрпризы то в виде старинной чашки с гербом, то табакерки времен Екатерины. Тогда, исполненный живой благодарности к дарителю, он удваивал усердие своего пера и искренне, как обиженный ребенок, возмущался, если обнаруживали истинную причину его дружбы. Как славный, добрый Стива Облонский, он был виновен и не виноват! То был его грех, его слабость и смысл его жизни, в которой группка фламандских вышитых пейзажей уже давно заменила ему и родных и семью.

Однажды весной случай свел его со старой церемонной княгиней, владевшей чудесными статуэтками мейсенского фарфора, изображавшими шесть персонажей итальянской комедии. Особенно был хорош Арлекин со своей шаловливой подругой в блестящем пестром наряде, подведенном золотыми кантами. Княгиня согласилась за большую сумму их продать, и нельзя было упускать такой удачи.