Бонбоньерка (СИ)

Слушали с таким вниманием, что я вначале даже робел. Особенно хозяйка, которая всегда благоволила ко мне больше, чем к остальным, - уж не знаю, чем я так подкупал. За чаем расспрашивали меня о московских новостях, вспоминали пригороды петровской столицы и послевоенные реставрации. Кое-кто из присутствующих принимал в них деятельное участие и рассказывал с такими подробностями, что едва не перевесил интерес к огромному домашнему торту. Плита была еще старая, просторная, противни широкие, хоть гладь на них рубашку во весь рост. Маленький Серафим Гаврилович, располагавшийся против меня, аж не удержался, поцеловал выпекавшую такую красоту ручку. Потом долго жевал, временами посматривая в мою сторону, и наконец обратился с неожиданным вопросом.

- Вы хорошо читали, близко к темпераменту автора, хоть после его чтений уже и не спалось. А как вы думаете, интонации были те же?

Спрашивал он мягко, доброжелательно, но в предложенном им вопросе все же скрыт был какой-то подвох.

- Да разве может теперь кто-нибудь знать? - воспротивился я. - Может быть, еще в общих чертах, по описаниям. Вот у князя Вяземского...

- А не в общих чертах? - перебил он удачно всплывший в моей памяти отрывок из письма и живо добавил то, от чего на мгновение из моего поля зрения улетучился и белый стол с чашками, и поздний час, и гости. - А не по описаниям?

По молодости лет я был запальчив и горяч и охотно откликался на словесные провокации, но тут и я опешил и не нашелся, что сказать, к явному удовольствию противоположной стороны. В глазах Серафима Гавриловича вспыхивали насмешливые желтые искорки, но в нем не было ни малейшего желания меня обидеть, и я тоже стал, глядя на него, улыбаться.

- Завтра в четыре у дома Пушкина, - назначил он мне свидание, когда вешалка в битком набитой длинной кишке прихожей начала пустеть.

- В четыре у Сикара, - повторил я вслед за ним, откладывая это в памяти.

- Молодой человек, - укоризненно произнес мой седоватый собеседник, - надежда пушкинистов, Сашенька жил в гостинице у Сикара первые три недели. А остальные одиннадцать месяцев, позвольте спросить, где?

Я уже не удивлялся его насмешливой осведомленности, которой был свидетелем за вечер не раз, и только стыдливо-выжидательно молчал.

- В доме у Волконского, что направо от колесницы. Э-э-э, да вы, я вижу, и голову-то к небу не часто поднимаете, - вздохнул он с улыбкой, затягиваясь в черный драп с каракулевым воротничком.

- Не часто, - подтвердил я, - как погода прикажет.

- Театральную-то площадь найдете?

- Я ему покажу, - ответила шедшая с башенкой тарелок в кухню хозяйка. - Орик ему план нарисует. Найдет.

- Премного обязан Орику. Может, он и компас мне свой одолжит, - поблагодарил я и пошел "помогать с битьем посуды", как называла мою бескорыстную помощь та, которой я предоставлял себя в качестве посудомойки.

На другой день, без пяти минут четыре, я был с листком Орика в кармане в означенном месте, но Серафим Гаврилович меня опередил.

- Не посмотрите ли вверх?

Я поднял глаза и действительно увидел каменную колесницу с четверкой пантер. Начинал идти мелкий снежок, и меж колонн протягивались белые нити - в самый раз сушить наряды голого короля.

- Нам сюда, - опустил меня на землю мой провожатый, и я пошел с ним рядом, приноравливаясь к его зернистому шагу.

- А признайтесь, задели вас вчера мои слова за живое? - повернулся он ко мне, когда мы прошли через едва отмеченные мною двери вглубь дома.

- По правде сказать, с этой точки зрения я к стихам еще не подходил.

- Ну да, он хоть и поэт, но человек реальный. Вот тебе исторические факты, и фантазиям тут не место, - рассердился мой низенький спутник. - А как же вдохновение? Дух высокий?! Думаете, - он вдруг перешел на шепот, - писалось бы ему, если б он знал только очевидное? И кому в каких границах эта очевидность дается?

Мне захотелось поговорить с ним об этом подробней, но меня отвлекла та необычного вида лестница, по которой мы стали подниматься. Собственно их было даже две, но занимали они пространство, соответствующее одной, потому что друг с дружкой переплетались, как дерзко преувеличенные чьим-то замыслом, фантасмагорические спирали. У меня закружилась голова, и я чуть не оступился, стараясь понять, какая из них к какому этажу ведет.

- Если один посетитель поднимался, то другой в это же самое время мог спускаться вниз и с ним не встретиться, - сообщил Серафим Гаврилович. - Во всем мире такие можно по пальцам пересчитать.

"Скорее по ребрам", - подумал я.

- Держитесь за поручни, - предупредил он, видя, как изменилась моя походка.

Я взялся за старые крашеные перила и тут только сообразил, что не знаю и даже не догадываюсь, ни куда мы по этим лестницеобразным причудам идем, ни зачем. И почему мой спутник, как Миша-декламатор, понижает голос и по старинке называет ограждение поручнями, а сам Пушкин ему Сашенька?

Я помялся, глядя в его широкую, как у бобра выпуклую спину, и спросил:

- Мы к кому-то в гости?

- Можно и так сказать, - не оборачиваясь, отозвался Серафим Гаврилович.

- Высоко еще подниматься?