Борьба гуманизма и варварства

В этом отношении немецкий социолог довоенного времени Макс Вебер был гораздо более проницателен. Хотя в некоторых отношениях его критика совпадала с критикой Михельса, он все же видел серьезную опасность, угрожавшую мало демократической Германии, в том, что ее политическая структура не была способна стимулировать выявление действительно разумных, выдающихся политиков, дипломатов, стратегов (в противоположность военно-техническим специалистам); поэтому он опасался, что в решающих вопросах дипломатии и войны «дилетанты», которых выдвигает на руководящие посты политическая жизнь демократий, будут бесконечно превосходить «специалистов» Германии. Любопытно, что такая значительная научная величина предвоенной Германии, как Михельс, первоначально настроенный резко антиде­мократически, именно в связи с изучением этого круга проблем к концу своей жизни стал все более решительно склоняться к демократическим взглядам.

В глазах реакционных историков или социологов периоды большой демократической мобилизации – всегда периоды анархии. (Вспомним изображение французской революции Тэном.) Поверхностность и близорукость подобных анализов очевидна: никогда центральная власть в стране не бывает такой крепкой внутри, такой боеспособной, всеобъемлющей, так быстро реагирующей на события, — как в такие «анархические» периоды.

С другой стороны, всем, кто хоть немного знает: историю абсолютных монархии, известно, что обычно, чем больше была сконцентрирована власть в руках абсолютного монарха, тем меньше было ее влияние на практику управления страной. Трагикомическими выглядят те пустяки, на которые растрачивал свое время такой умный абсолютный монарх, как Фридрих II Прусский: в то же время важнейшие экономические вопросы разрешались независимо от его воли, до известной степени стихийно. Комично вспомнить, как мало действительной власти было у русских царей, как мало реального мог предпринять, скажем, Николай I, довольно ясно видевший засоренность и продажность собственного аппарата. Чтобы вполне ясно увидеть этот контраст, достаточно противопоставить ему реальную власть «Comite du salut public» во время французской революции.

Если мы обратимся к недавнему прошлому, то увидим, что во время первой мировой войны в руках Клемансо или Ллойд Джорджа фактически была власть, значительно превосходившая по объему и интенсивности власть Вильгельма II. У последнего был декорум концентрированной личной власти, но за его спиной большинство «специалистов» детали все, что им было угодно. В то же время там, где правительство воплощало и концен­трировало мобилизацию демократических сил, где динамика власти шла снизу вверх и снова излучались сверху вниз, - правительство при таком взаимодействии станови­лось сильном и плодотворным.

Конечно, фашизм – не автократия старого стиля. Он стремится использовать все выработанные демократией и даже, социалистическим развитием методы влияния на массы и их мобилизации и сделать их составными частями своей варварски-реакционной, модернизированно-автократической системы. Это демагогическое и лживое использование принципов, созданных демократией, вначале помогло фашизму добиться политического и военного успеха. Но нельзя построить прочную и действительно боеспособную систему на обмане и ловкой пропагандистской лжи, стремящейся противоположность интересов представить как их общность. Фашизм уже не раз переживал кризисы (например, конфликт с штурмовиками в 1934 году), при которых реально проявлялось противоречие интересов. И чем большие требования предъявят к фашистской системе решительные бои в современной войне, чем больше события будут заставлять ее не обманывать народ иллюзией быстрых и легких побед, а действительно мобилизовать всю его энергию для отчаянной борьбы, тем резче проявится противоположность интересов между трудящимися массами, и их «автократическими» тиранами.

Как мы видели, народу можно запретить спрашивать «почему». Но это запрещение распространяется лишь на поддающиеся полицейскому контролю публичные выступления. Нельзя запретить подпольную пропаганду, а чем труднее становится положение, тем с большей страстью задается в ней вопрос «почему». А это — начало конца автократической системы. Димитров с полным основанием назвал фашизм свирепой, но непрочной властью.

Победа социалистической революции в России в 1917 году вызвала во всей Европе дискуссию о противоположности демократии и диктатуры. Каждый, кто читал и правильно понял книгу Ленина «Государство и революция», откажется от такого абстрактного противопоставления. Он увидит, с одной стороны, что буржуазные демократии также являются формой диктатуры и, с другой стороны, что оборотной стороной, базой, осуществляющей социализм пролетарской диктатуры, является развитие новой, особенно широкой, глубоко проникаю­щей и экономическую жизнь формы демократии – пролетарской демократии.