Борьба на Юге. Жаркое лето и зима 1918.

С гражданством я успел оформиться за две недели. Чай, инвестору-миллионеру все двери открыты. Теперь я по паспорту мистер Джон Полак. Инженера Савельева я сумел засунуть за деньги и рекомендации на стажировки в две горнодобывающие компании. Как получил гражданство, то создал фирму и переписал туда свои акции в трастовое управление.

Так как П.П. Мещеряков со своим немецким (и французским) мне уже тут особо нужен не был, то я его оставил директором фирмы, наняв ему в помощь местного эмигранта из Германии с американским гражданством, а сам съездил на поезде в Новый Орлеан, в эту грязную дыру, что ничуть не лучше Порт-Морсби ( Папуа-Новая Гвинея), поговорить о сотрудничестве с американскими фирмами, работающими в Парагвае. Английский я немного знаю, даже документы читаю и составляю. Дороги и пароходные линии уже расчертили континент вдоль и поперек, так что прибыл на место я достаточно быстро.

Не могу ни передать свои грустные размышления в тот момент, когда я впервые в этом мире спускался по движущейся лестнице эскалатора на вокзале Пенсильвания в Нью-Йорке. Всем было в конце 19 века понятно, что быстро развивающиеся Россия и США - основные фавориты 20 века в борьбе за мировое первенство.

Начинали эти страны приблизительно с одинаковых стартовых позиций, даже Российская империя была немного впереди. Но честной конкуренции не получилось. Как там говорил основоположник Энгельс, дергая ножками в нетерпении: «У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться варварскому игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы — Россию!» И вот в России, как на грех прошло сразу три революции подряд и что же? Она надолго выбыла из гонки!

Здесь, на вокзале, я не встретил несчастных мужичков с котомками и чайниками в очереди за билетом, как это было у нас, когда мы начинали строить в Советской России "фундамент социализма". Не было здесь голодной толпы тружеников земли, одетых в лохмотья, униженных страхом и нищетой, бегущих, Бог знает куда, от родной земли, как это было у нас в стране, когда "фундамент социализма" уже был успешно построен.

Я не нашел здесь уже привычного зала ожидания третьего класса, для черни, со смердящим запахом разложения, со спящими вповалку на холодном каменном полу едва одетыми людьми, как это было у нас, когда мы вступали в "бесклассовое общество".

Странно и неловко было мне подойти к билетной кассе, где не надо выстраиваться в затылок, и чисто одетая девица, приветливо улыбаясь, поблагодарила меня за купленный билет. Я даже подумал тогда, что она надо мной смеется.

Никем не обруганный, без угрызения совести, без всяких связей и знакомств, я не протиснулся в вагон, как карманный вор, а свободно и с почетом был пропущен к своему мягкому креслу. Не надо было теснится в толпе, прижатой как сельди в банке, или же лезть под лавку на холодный пол. В вагоне никто из ярых сторонников построения социализма в одной стране, и тем более во многих странах, не ругался за лучшее место и никто не готовился с чайником в руках к эпической битве за кипяток.

Вот поезд прошел туннель, показал нам пригороды и предместья, и вырвался наконец из Нью-Йорка в провинцию, где меньше огней, ниже дома, тише жизнь, но во всем так же царил разумный порядок и разумный покой. Из окна вагона я еще не мог увидеть тогда жизни людей, населяющих эти, во всем схожие между собой, дома с безукоризненными постелями наверху и дремлющими гостиными внизу, с чистыми кухнями, напоминающими лабораторию ученого, с подвалами, заставленными аппаратами и машинами, которые охлаждают, нагревают, освещают каждый дом, как бы ни был он беден, и где за водой никто не бегает к колодцу.

Но я увидел тогда лишь только светящиеся города, прилегающие близко и тесно один к другому, от чего казалось, что повсюду горит земля, и благодаря этому свету сама земля становилась веселей, радостней; она говорила, что все живет!

Сюда не приезжают из города бригады бездельников на охоту за людьми, которые у нас всегда и всюду в чем-нибудь виноваты перед Советской властью. Только Донской оазис у нас еще напоминает чем-то эти порядки, но скоро и его захлестнет грязевой сель и все превратится в зловонное Советское болото.

Я все же вспоминал наши глухие дома, где уже с вечера плотно закрывают на засов наружные ставни, а ворота предусмотрительно одевают на железную цепь. Все здесь притаились, замерли и как будто ждут неизбежного несчастья. На безлюдной и всегда темной улице появляется, как призрак на экране, ночной сторож в тулупе, пропахшем псиной, и гонит от себя сон музыкой деревянной колотушки.

-- Чем живешь, старик? -- бывало, спросишь такого сторожа.

-- Подаянием...

-- А разве тебе жалованья не платят?

-- Я не ударник, чтобы жалованьем прожить... -- и, выпросив цыгарку, старик пойдет своей дорогой.