Борьба на юге

Оказалось, многие из наших пассажиров были не только в качестве простых зрителей, но и принимали непосредственное активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицерами, помещиками и священником. Все еще находились под свежим впечатлением от увиденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей парной крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились с нами потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы.

В каком-то садистском экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали острое наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.

– А он-то (священник) – говорил какой-то пожилой толстомордый солдат пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, – стал на колени и начал просить с попадьей проститься. – Ну, я рассердился, скреб его за гриву правой рукой и как конь потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат:

– Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке. А меня такая злоба взяла, что не одного, а целый десяток кровопийцев наших дотянул бы.

Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб, были ответом на его слова. Чувствуя себя народным героем и ободренный со всех сторон, наш лихой рассказчик продолжал:

– Притянул его, значит, я к площади, а сам ей Богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай себе крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана… (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо. Только крякнул, как кряк и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться, да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну, эти в начале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот этому товарищу в морду – и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией.

Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах честной кампании, перебил рассказчика, заявив развязно:

– Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться в пролетариата, защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только раз плюнуть и обругать меня, а затем, свалился.

И опять со всех сторон раздались крики браво, молодец, смех, так им надо кровопийцам, довольно они тешились над нами, да нашу кровь пили.

– Да что их жалеть это буржуйское отродье – продолжал опять наш геройский садист-пехотинец – надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших горбах, таперача черед наш. Я – незлобивый человек, товарищи, а попадись сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками – и он вытянул вперед свои огромные лапы – задавил бы его, как гадину.

– Правильно, теперь мы господа, нашему нраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго они измывались над нами, – одобрительно кричали присутствующие.

С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти жуткие разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось как нарыв и вся гнусность вылилась наружу.

С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым действием, совершенным человеком под известным аффектом, в момент потери самообладания, нет, – это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры.

Было далеко за полночь, когда, пресытившись кровавыми рассказами, эти люди-звери прекратили постепенно разговор, и вскоре воздух огласился их сильным храпом, напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эта люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять всякое чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными.

Законы, цивилизация, совесть, стыд – все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад, нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием, и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот, в глазах всех они герои.