Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Решать накапливающиеся проблемы своего «пирога» путём усиления эксплуатации номенклатура в условиях социализма не могла – на пути стояли не только официальная идеология, но вся структура общества, вся его история с колоссальными социальными завоеваниями, к которым, впрочем, население привыкло как к данности, как к чему-то, что есть и будет всегда. Говорят, одним из любимых тостов Брежнева был следующий: «Все в России хорошо жить не могут. Только некоторые. Выпьем за то, чтобы быть среди них» (или что-то в этом роде). Но в том-то и штука, что выбранный номенклатурой экстенсивный, застойно-плоскостной вариант в перспективе ставил под вопрос «быть среди них» и он начинал всё больше звучать как «быть среди них или не быть?». Для Брежнева и его команды застойных лет (представленной немалым числом пенсионеров-доминошников, чья кармическая судьба – что-то вроде «дяди Васи-банщика» или баяниста на свадьбе, но поди же – вознесло) хватило, отчасти нефть помогла. Однако nihil dat fortuna mancipio (судьба ничего не даёт навечно), застойный вариант, всё больше превращавшийся в пикник на обочине мирового развития (окончательно на эту обочину его отправили Горбачёв и Ельцин) не мог быть длительным, а шанс на реализацию вертикального (посткапиталистического) аттрактора, пути вверх был не просто упущен, а сознательно отвергнут.

Иными словами – налево пойдёшь… направо пойдёшь… «Налево» в данном контексте – качественное усовершенствование социализма, на что номенклатура была готова только на словах. «Направо» – два варианта: либерально-западнический и национально(державно) – неопочвеннический. Именно два эти варианта активно обсуждались определёнными сегментами советской интеллигенции с 1960-х годов в качестве желаемых путей, перспектив развития страны. Оба варианта, однако, предполагали смену идеологической легитимности режима. Причём неопочвеннический, с опорой на русскую традицию, – кардинальную. В частности, акцентирование в нём социальной справедливости и коллективизма («соборности»), формально совпадавшее с идеалами социализма, по сути не могло вдохновлять номенклатуру – напротив; вспомним тост Брежнева.

Либеральный проект был куда приятнее и приемлемее. Во-первых, внешне он казался менее воинственным и радикальным. Во-вторых, он мягко предполагал неравенство. В-третьих, происходя, как марксизм, из геокультуры Просвещения (по сути – «двоюродный брат» марксизма), он нёс в себе всё более манящий перерождающуюся номенклатуру образ Запада: «либеральный коммунизм», «либеральный социализм», «социализм с человеческим лицом» (читай: с либеральным), «рыночный социализм» – разве плохо? И «мостик» к либерализму есть – социал-демократия; то, что на Западе социал-демократы давно превратились в партии, по сути обслуживающие капитал, т. е. в социал-предателей, не смущало: ведь можно же договариваться с капиталом на международной арене, а почему на внутренней нельзя? Либерализм хорошо пахнет: французским парфюмом и коньяком, дорогими сигарами и дымком барбекю техасских ранчо. Показательно, что в интеллектуальной обслуге четырёх последних генсеков КПСС (а это почти три последних десятилетия существования СССР) доминировали те, кого называют «либералами-западниками» (разумеется, на советский манер) из Международного отдела ЦК КПСС. Все эти полужурналисты-полуучёные, получиновники-полуинтеллигенты-полуподлецы партийного типа, которые если что и любили русского, то икру и водку, как Нессельроде, которому светлейший князь Горчаков, говорят, заметил: нельзя есть и гадить в одном и том же месте – так поступают только свиньи. По сути у этой своры карьеристов и принципов-то с убеждениями никогда не было, о чём сегодня они без стеснения пишут в мемуарах, так же, как и о том, что потихоньку вписывали в доклады генсеков закамуфлированные пассажи из работ «буржуазных социологов» – и опять вспоминается: «Well done, Judas!».