Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Если не учитывать все эти различия, нюансы и тонкости и сводить все к проблеме развития, то при определенном подходе, как это, кстати, и произошло у Валлерстайна, можно получить Вудро Вильсона и Ленина в качестве представителей глобального либерализма – только потому, что оба ставили задачу самоопределения наций и обеспечения национального развития. Но по такой логике к «глобальным либералам» надо добавить Гитлера, разве он был против названных выше задач? Ясно, что гиперэкономизация определения идеологии, будь то консерватизм или либерализм, ведет, в конечном счете, к карикатуре, вульгаризации. Другое дело – учет экономической «переменной» и анализ того, интересы преимущественно каких социально-экономических групп отражает и выражает данная идеология.

Под таким – в большей степени внешним – углом, а также с общеоперациональной точки зрения типология идеологии Валлерстайна вполне может быть использована.

Три идеологических ответа на феномен изменения/развития, по-видимому, исчерпали число возможных базовых идеологий, институционализируемых в капиталистической мир-экономике XIX в. Действительно: качественно, принципиально различных и несводимых типов отношения к изменению может быть три – отсюда исходно три и только три идеологии. Как тут не поверить, что число правит миром? Да здравствует Пифагор! Однако «три» как число возможных базовых идеологий Современности и тримодальность идеологии как явления вытекают не только из предложенной Валлерстайном перспективы, но и из самой логики развертывания капитализма как системы, капиталистической собственности, о чем будет сказано ниже. Равно как и характеристики трех идеологий не исчерпываются лишь их отношением к изменению – это было бы слишком прямолинейно и одномерно, too simple to be true. На самом деле, идеология и идеологии – далеко не одномерные явления и их вовсе нельзя свести только к отношению к изменениям. Да, изменение как социальная неизбежность и признание ее таковой – уникальный новоевропейский феномен. Но это не единственный уникальный новоевропейский феномен, ставший очевидным на рубеже XVIII–XIX вв., есть и другие.

V

Во-первых, к этому времени стал очевидным тот факт, что базовой единицей социальной организации общества является не тот или иной тип коллектива (корпорации), а индивид; социальный и физический индивид совпали не только в отношении к Абсолюту, но и в социальной практике – со всеми вытекающими проблемами. В частности, с осознанием того факта, что нация (nation) состоит из индивидов, а их корпорации суть объединения, опосредующие отношения индивида с другими объединениями и государством (state). Во-вторых, к концу XVIII в. уникальное европейское явление – state в качестве абстрактной организации, отделенной от личности правителя, и органа социального насилия, отделенного от сферы производства (две стороны одной медали) – подошло в своем развитии к очень важному пункту. Стартовав как антифеодальная машина, как инструмент «монархической революции» XVII в. (Ж. Барзун), пройдя несколько стадий (монархическое, территориальное), state постепенно наполнялось положительным содержанием. Главным вектором его развития стало постепенное включение в свои правовые рамки всех индивидов, т. е. превращение в нацию-государство. На этом пути было немало преград. Это и Старый Порядок как форма в целом; это различные коллективные формы либо сохранившиеся (пусть в более или менее модифицированном виде) со времен феодализма, либо возникшие как средство его преодоления и выхода из «социального ада» (Ф. Бродель) промежуточно-переходной эпохи XV–XVIII вв.; это, наконец, формирующиеся классы-антагонисты нового общества («две нации» Б. Дизраэли).

На рубеже XVIII–XIX вв. в Европе развернулась борьба за конкретный способ включения индивидов (и коллективов) в государство, за тот или иной способ реализации нации-государства. Если учесть, что западная модерн-система носит (поли)субъектный характер, что здесь социальные агенты – индивид, корпорация, state – выступают как субъекты, то внутрисистемная борьба между ними носит субъектный, т. е. исключительно острый характер, за чей счет будет достигнут прогресс, кто исключит кого из его «царства», на чьих костях оно будет построено? Неизбежность изменений («прогресса») превращала остроту в революцию/контрреволюцию, что само по себе требовало осмысления на ином, чем религиозный, языке. Но это не мог быть и язык науки, поскольку наука не ставит социальных целей, она решает задачи в заданных ей рамках.