Борьба за мир

— Болею, Николай. Черт те что со мной, не то рак, не то я сам дурак: запустил, понимаешь, себя, — и с армянским акцентом, балагуря, добавил: — Шашлык бы надо кушать, нарзан бы, понимаешь, надо, вино… — и снова серьезно: — На кой черт шашлык и нарзан в такое время? Ну, зато, — он вдруг заговорил громко, как бы перекликаясь в горах, — зато всыплем! Такой удар приготовили!.. Все равно в Берлине будем. Как ты думаешь?

— Я? Да ведь очень далеко.

— Сомневаешься?

— Ни капельки. Анализирую.

— Ты все такой же, Николай, — и пощупаешь и понюхаешь?

— Такой же, Илья.

— Это хорошо. Я вот на днях… ну, устал, понимаешь… и одно дело, не пощупав, не понюхав, подписал… За это меня дня три тому назад в Совнаркоме так пощупали, так понюхали, в глазах зарябило.

— Там что ж, — глядя на золотую звездочку, приколотую к груди наркома, проговорил Николай Кораблев, — и Героев Социалистического Труда не щадят?

— Нет. Еще крепче. Понимать, еще крепче! — не то радуясь, не то хвалясь, вскрикнул нарком и смолк, видя, как глаза Николая Кораблева заполнились тоской. — Что? — заговорил он. мягко притрагиваясь обеими руками к его плечам. — Может, я что неладное сказал?

— Нет. Вспомнил, как ты плясал на именинах у моего сына.

— Ах, да, да. Помню. Танец Шамиля. О-о-о! Какой я был легкий! А теперь — вот. Нет, как только война кончится, я поеду в Кисловодск, а потом на родину — в Армению… заберусь в горы и всю немощь к черту сброшу… и опять у тебя плясать буду танец Шамиля. Ух!

Глаза у наркома засветились, и он радостно посмотрел на Николая Кораблева, но тут же понял, что того все это не радует; наоборот, морщины на его лице стали глубже, а глаза заволоклись дымкой.

— Ты что? Что? — заговорил нарком и сел в кресло против, догадываясь обо всем. — Да, да, — чуть подождав, протянул он. — Никаких вестей, Николай. Не буду утешать пустыми словами. Поверь, я сделал все зависящее от меня: не только писал, но и звонил генералам. Весь Орловский, Курский узел обзвонил… и людям поручал. Да вот тебе доказательство, — он вынул из стола папку, на которой было написано: «Материал по розыскам Татьяны Яковлевны Кораблевой», — вот смотри.

Папка была забита копиями телеграмм, ответными телеграммами, письмами… и в папке… в папке лежала фотографическая карточка Татьяны, а на обороте написано: «Илье. Нашему куму!» — и подпись: «Кума Татьяна».

— Да, да! — снова, как бы перекликаясь в горах вскрикнул нарком. — Она ведь мне кума… и крестник мой с ней. И я, конечно, все силы приложил… Но нет, Николай, нет.

Николай Кораблев закачался, как от удара, и еле слышно произнес:

— Она ведь Половцева, а не Кораблева.

Нарком тоже поднялся и, опустив руки, понимая, что весь труд его потрачен зря:

— Боже ж ты мой! — воскликнул он. — Что я наделал? — Затем нарком подошел к телефонным аппаратам, взял трубку, набрал номер и заговорил:

— Это я. Да. Да. Здравствуй, его бы мне. Уже там? Дело какое? О заводе? Нет. О человеке. Я ему дня четыре тому назад докладывал. Ом дал согласие вызвать Кораблева, Николая Степановича. Ну вот, о нем речь. — Нарком несколько секунд молча смотрел на стол, сосредоточенно о чем-то думая, затем весь ожил. — Здравствуйте. Прибыл Николай Кораблев. Да, я думаю, пусть он съездит на фронт. Моторы там посмотрит, а кстати, может быть, что-нибудь узнает и о семье. Она где-то осталась там, за Орлом. Спасибо! — И, положив трубку, нарком прошелся по кабинету, потом круто повернулся к Николаю Кораблеву, сказал: — Езжай. Председатель Совнаркома дал согласие. Посмотри там наши моторы в бою. Я бы мог тебе на помощь создать комиссию, но, думаю, один обойдешься. А комиссия — это громоздко.

— Позвольте, — перейдя на «вы», резко заговорил Николай Кораблев. — А завод? Как же это? Вы для чего меня сюда вызвали?

Нарком еле заметно улыбнулся и, раскрыв папку, что-то некоторое время искал там и, подав лист бумаги Николаю Кораблеву, сказал:

— Вот зачем!

Николай Кораблев всмотрелся в лист бумаги. Это была докладная записка главного врача завода, в которой тот писал — как всегда сердито — о том, что «Николая Степановича Кораблева надо немедленно отвлечь от заводских дел…» Дальше шли какие-то «заклинания» на латинском языке.

Николай Кораблев положил на стол лист бумаги и произнес:

— Ну, это мое личное дело — болезнь.

— Партия вас, — тоже перейдя на «вы», проговорил нарком, — воспитывала не для того, чтобы вы в течение года сгорели на работе. Езжайте. Только, — уже по-дружески договорил Илья, — будь там осторожней: не на бал едешь. А впрочем, хочешь в санаторий?

— Ни за что. Я там с ума сойду!

Нарком быстро вышел из-за стола и, подойдя к Николаю Кораблеву, обняв его, сказал:

— Я прикажу Лене, чтобы она написала тебе командировочное… и езжай к командарму Горбунову: это мой друг… Встряхнись, и снова на завод.

5

Все стало серое: серые шинели, гимнастерки, серые выжженные поля, леса, деревеньки, серое, в лохмотьях облаков, небо. Казалось, так же серо должно быть и на сердце у Николая Кораблева. Но он вышел из теплушки-вагона бодрый и веселый.

— Я ближе к тебе, Таня, — прошептал он и осмотрелся.