Борьба за мир

В дверях Рокоссовский что-то шепнул командарму, и тот, чуть подумав, кивнул головой, сказал:

— Слушаюсь!

7

Макар Петрович в комнате остался один. Он долго сидел за столом, что-то обдумывая, затем произнес:

— Значит, начинается… посмотрим, чьи паутины крепче, — сложив руки на груди, он тут же, отбрасывая, разгибая пальцы, как бы что-то скидывая с них, добавил: — Нет. Нас им теперь не сломить, — и вдруг все та же тревога, которая так часто заставляла его быть мрачным, крепко сжимать губы, — все та же тревога снова закралась в него.

Он поднялся из-за стола, прошелся, перебирая в голове все-все: и то, где какие части стоят, и то, как передвинут танковый корпус, и то, как расположены артиллерия, минные поля, танковые преграды, окопы, блиндажи, наблюдательные пункты, питательно-снабженческие пункты, госпитали, обозы, автопарки. Все-все перебирал Макар Петрович, напряженно отыскивая гнилую тесемку… Он уже как будто что-то и находил в этом колоссальнейшем хозяйстве, как неожиданно в дверь условно — три раза — постучал адъютант.

— А ну! Войди! — раздраженно крикнул Макар Петрович.

Адъютант вошел, искоса кинул взгляд на толстый портфель и положил на стол письмо:

— Вам письмо, товарищ генерал.

— Хорошо. Ступай, — и по почерку Макар Петрович узнал, что письмо от жены.

Жене — Марии Терентьевне — было под сорок, но не годы старили ее. Ее старила небрежность к себе, к своему платью, а Макару Петровичу хотелось, чтобы его жена прилично, чистенько одевалась, чтобы не садилась за стол с длинными грязными ногтями, ему все время хотелось, чтобы она поправилась и походила на женщину — на жену генерала… и, однако, он чувствовал, что ему легче справиться с армией, чем со своей женой.

В апреле, получив двухнедельный отпуск, он отправился в Москву и тут увидел, что его жена еще больше опустилась, что ею теперь руководила уже не простая небрежность, а другое — страх перед немцами. Она об этом прямо не говорила, но стала намекать на то, что не лучше ли ей и дочке отправиться куда-нибудь в Сибирь, ну хотя бы на станцию Тайга, где живут ее родственники.

«И этих разыскала», — неприязненно подумал Макар Петрович.

А жена, увлекшись, не видя хмури мужа, смелее высказала то, о чем думала тут, без него:

— Немцы ведь опять могут хлынуть на Москву.

— Не хлынут, — сказал Макар Петрович.

— А вдруг? Тогда куда мы с Верочкой? И вещи наши!

Это так больно резануло Макара Петровича, что он не выдержал и горестно произнес:

— Значит, на вещи хочешь и меня и страну поменять? Ах, Маша! Маша! И как тебе не стыдно!.. И ходишь ты — нищенка какая-то. Ведь у тебя есть туфли, каракулевое пальто… и халат я тебе чудесный купил. А ты?

Глаза Марии Терентьевны от ужаса стали больше, и он в эту минуту радостно подумал: «Наконец-то пронял я ее», — но она зашептала:

— А воры? Воры, воры, Макарушка! Увидят на мне каракулевую шубу и ночью…

О-о-о, боже мой! — только и воскликнул ошарашенный Макар Петрович.

Уезжая, он хотел было захватить с собой плюшевое одеяло: ему надоело солдатское синее. Мария Терентьевна безотчетно произнесла:

— Не бери, Макарушка. А вдруг тебя убьют… и одеяло… — Она быстро спохватилась, увидав, как все его лицо передернулось, и хотела что-то еще сказать, видимо поняв, как нелепо и сильно ударила мужа, но тот, отбросив одеяло, опередив ее, произнес:

— На! Живи! — и уехал злой и мрачный.

И вот сейчас он долго смотрел на письмо, не открывая его.

Ему, Макару Петровичу, было всего сорок два года. Полюбил он свою Марию давно. Полюбил сразу, в один миг, встретившись с нею на молодежной вечеринке (хотя перед этим сам часто выступал на диспутах о любви и доказывал, что в один миг, сразу, влюбиться нельзя). Какая она была девушка! Воздушная! Ну, разве теперь можно так говорить «воздушная»! Но тогда она ему именно и показалась воздушной: тоненькая, небольшого роста, юбочка синяя — в гармошку. Потом они танцевали вальс… а затем все случилось само собой. Как-то, года через три после первой встречи, Мария увела его к своей матери, сказав дорогой: «Мы с тобой, Макарка, навечно».

Через два года Мария родила дочку, Верочку. Да, да. Так и назвали — Верочка, что означало: верим друг другу навечно. Навечно? Потом это слово стало смешно… всего через какие-нибудь пять-шесть лет. За эти пять-шесть лет Мария стала совсем другой… И эта другая Мария пришла как-то незаметно, как иногда незаметно где-нибудь в темном углу заводится плесень. Прежнюю Марию — интересующуюся общественными делами — как будто кто-то вытряхнул и вселил другую Марию, которая интересовалась уже только одним — вещами, тряпочками для себя, для Верочки. Она за эти пять-шесть лет натащила откуда-то чемоданы и иногда целые вечера проводила за тем, что рассматривала отрезы — шерстяные, батистовые, шелковые, — чулки, чулочки. У нее даже появилась страсть — таскаться по магазинам. Придет в магазин, встанет у прилавка и долго-долго рассматривает материалы… и вдруг скажет приказчику: «Отрежьте мне вот этого… и вот этого… и вот этого». Нарежет гору и тихо скроется, а вечером, радостная, рассказывает Макару Петровичу: